— Вам нечего сказать? — спросил король.

— Нет. Только обратиться с молитвой к Господу, прося его проявить ко мне милосердие. Я хотел бы просить о милосердии и короля Франции, хотя это кажется мне невозможным!

Красивое лицо не дрогнуло, хотя тень улыбки скользнула по тонким губам:

— Вон там вы видите меч палача. Одно имя — и он освободит вас.

— И моя душа, отяжелевшая от стыда, не сможет раскрыть крылья, чтобы подняться к Небу? Нет, сир!

— Ну что ж, будь по-вашему. Мессир Ален, проводите его.

Капитан невольно отшатнулся. Оливье подумал, что тот откажется выполнить королевский приказ. Эта казнь была из ряда вон выходящей. Он произнес:

— Хорошо, что осужденный — рыцарь. Надеюсь, это поможет мне.

Их взгляды встретились, и Оливье заметил слезы в глазах Парейля. Отец Сидуан, не стыдясь, безудержно плакал, бормоча молитвы, которые читают над умирающими, а интендант замка с остервенением грыз свой ус.

Палач помог Оливье взойти на костер и привязал его к столбу. Заморосил дождик, и приговоренный с отчаянием подумал о том, что дрова будут гореть еще хуже. Он поднял голову и взглянул в небо, чтобы капли дождя упали на его лицо, застывшее от усилия подавить ужас. Оливье истово молил Господа и Богоматерь помочь ему умереть достойно. Когда палач поднес к костру факел, он закрыл глаза... и тотчас же открыл их, услышав резкий голос короля:

— Стой, палач!

Удивившись, тот обернулся, но солома уже занялась огнем. Тогда Ален де Парейль бросился к палачу, отбросил его в сторону и принялся яростно затаптывать пламя. Затем он обернулся к Филиппу:

— Чего желает король?

— Развяжите этого человека, мессир Ален, и подведите его ко мне.

Приказ короля был выполнен с необыкновенным рвением, которое красноречиво подтверждало скрытые чувства капитана. Ему пришлось поддержать Оливье, который, теряя сознание, чуть не упал, но, почувствовав под своими босыми ногами холодную землю, пришел в себя. Когда Парейль оставил его одного перед королем, он, лишившись сил, почти бессознательно упал на колени, не склонив, однако, головы.

— Вам по-прежнему нечего сказать? — спросил Филипп.

У Оливье пересохло в горле от вновь накатившего страха: не вернут ли его снова на костер?

— Что я могу сказать? — едва слышно произнес он.

— По крайней мере «спасибо»! Я избавил вас от огня.

— О!.. Благодарю вас, сир, что позволяете мне умереть от меча...

— От меча вы тоже избавлены, чего не случилось бы, если бы вы выдали своих товарищей... которые мне больше не нужны. Скоро вы будете свободны...

— Свободен? — повторил Оливье, не веря своим ушам.

— Вы мужественно выдержали тяжелое испытание, не предав друзей и не нарушив данного слова. Такие люди, как вы, редко встречаются. Мне доставляет удовольствие сохранить жизнь хотя бы одному из них. Ступайте же!

— Сир, — начал Оливье...

Но король встал, собираясь войти в башню, и проговорил:

— Достаточно! Идите своей дорогой, но выслушайте, что вам скажет мессир де Парейль.

И он исчез, а вслед за ним и капитан. Фурке же бросился к представителю рода Куртене и помог ему подняться, поскольку тот был так ошеломлен произошедшим, что словно прирос к земле.

— Ну, ну, мой мальчик. Вставайте же!

— Пусть он стоит на коленях, пока на него снисходит Божья благодать! — запротестовал отец Сидуан, который был так рад, что бросился обнимать Оливье. — Бог только что совершил настоящее чудо! Может быть, в первый раз в жизни наш сир проявил милосердие! Восславим же Господа!

Он заставил старого рыцаря преклонить колено и затянул фальцетом «Te Deum», суровую и длинную благодарственную молитву, к которой присоединились все присутствующие, знавшие ее, кто лучше, а кто хуже. Оливье прослушал ее до конца, а затем был отведен в свою камеру, чтобы ждать там развития событий.

***

В камере он нашел свои вещи, надел их, и, хотя они были грязные и мятые, ему стало тепло и приятно, словно он обрел свою кожу, которой был на время лишен. Он бы с удовольствием вымылся, но было очевидно, что сейчас это было невозможно. Зато он поел хлеба и блюдо из баранины, приправленной травами, которое принес ему Легри, и одним махом осушил кувшинчик сюренского вина — он, столь воздержанный в обычных обстоятельствах. Но это была жизнь, и никогда еще Оливье не вкушал ничего более вкусного!

Когда спустя час Ален де Парейль пришел в камеру, он нашел его спящим. Посмотрел, пожал плечами и потряс Оливье за плечо:

— Вставайте, мессир! Пора в путь!

Спящий моментально вскочил на ноги, в силу привычки, выработанной годами послушания строгому уставу Храма, согласно которому человек поднимается с постели по первому же сигналу.

— Куда вы меня ведете? — спросил он.

— Я? Никуда, к воротам этого замка. Король же сказал: вы свободны.

— Мне показалось, что он освободит меня только на определенных условиях.

— Вот именно, об этом я вам сейчас и скажу. Во-первых, вы должны дать честное слово, что никогда больше не поднимете оружие ни против суверена, ни против его королевства...

— Даже мысль об этом не пришла бы мне в голову! Это так очевидно. Тем не менее здесь, сейчас, перед вами, сир капитан, я клянусь в этом, — добавил он торжественно.

— Кроме того, вам рекомендовано покинуть Францию, но вы не должны уезжать в Англию, Фландрию, Германию или какую-либо другую страну. Вам надлежит отправиться в Прованс, к себе домой.

— А есть ли еще у меня дом?

— Это нас не касается. Вы можете поступить на службу к графу, который является одновременно королем Неаполитанским... помня, однако, что в случае конфликта между ним и королем Франции, хотя они и близкие родственники, вы ни в коем случае не согласитесь выступить с оружием против последнего. И, наконец, если вы случайно обнаружите следы существования Храма...

— Разве не арестовали братьев Ордена и в Провансе, так же, как во всей Франции? — с горечью произнес Оливье.

— Да, конечно. Но как знать? Как бы там ни было, но вы обязаны сообщать нам о малейших намеках на жизнь Ордена. Если вы поступите иначе, то это будет означать, что вы вновь подняли оружие против короля. Теперь, — продолжал Парейль, вытаскивая из-за пояса свернутый в трубку пергамент с зеленой печатью и тощий кошелек, — вот охранная грамота для вашего путешествия... и