— Теперь я это понимаю. О Благословенная Матерь, благодарю Тебя за то, что Ты благословила нас, благословила меня и благословила его, он сейчас с нею и в мире, когда на земле мира не знал, но ныне они упокоились в Твоих руках, да исполнится воля Твоя…

Её глаза едва различали сэра Уильяма сквозь застилавшие ей взор горе и признательность.

— Анри рассказал мне о болезни Андре. Бедный человек, как это ужасно и как ужасно любить с такой силой, он ведь был влюблен, вы знаете, беззаветно. Андре был добр ко мне и… и если говорить откровенно, — сказала она, чувствуя потребность произнести правду вслух, — он был и ужасен тоже, но он был другом. Он просто безумно любил свою Хинодэ, все остальное в мире потеряло для него всякий смысл, поэтому его следует простить. Вы когда-нибудь видели её?

— Нет, ни разу, я даже не знал её имени. — Несмотря на решимость не ворошить прошлого, он спросил: — Почему вы говорите, что он был ужасен?

Она промокнула слезы носовым платком и сказала печально и без злобы:

— Андре знал о моем отце и дяде и… и пользовался этим и другими вещами, чтобы… чтобы дать мне почувствовать себя обязанной ему, и беспрестанно просил у меня денег, которых у меня не было, давая какие-то немыслимые обещания и, если откровенно, угрожая. — Она испытующе посмотрела на сэра Уильяма. Теперь в ней не было ни капли притворства, душа её раскрылась, исполненная бесконечной благодарности к Господу и Пресвятой Деве за своё и за его освобождение, прошлое кануло вместе с ним и вся мерзость. — Это была воля Господа, — истово произнесла она. — Мне и радостно, и горько. Почему мы не можем забыть дурное и помнить только хорошее — в этом мире довольно зла, чтобы мы могли расплатиться за наше забвение, вам не кажется?

— Да, довольно, — ответил он с необъяснимым сочувствием. — О да.

При этом столь редком у него проявлении чувств что-то словно подтолкнуло её изнутри, и, даже не успев сообразить, что она делает, она поделилась с ним своим самым сокровенным страхом:

— Вы мудрый человек, а мне необходимо рассказать кому-то, я чувствую в себе очищение, какого ещё не знала в своей жизни, но мой Малкольм, он меня тревожит: ведь у меня от него ничего не осталось, ни имени, ни фотографии — тот дагеротип так никогда и не проявился, — ни портрета, и я словно не могу отыскать и вернуть себе его черты. И с каждым днём это становится все хуже и хуже.

Мне страшно, — говорила она, и слезы бесшумным потоком струились по её лицу. Она сидела напротив него, и он боялся даже шевельнуться. — Порой мне кажется, что его никогда не было и все это путешествие, все время, проведенное в Иокогаме, похоже на… на Theatre Macabre.[53]Я замужем и нет, меня обвиняют в ужасных вещах, которые никогда не происходили или никогда не были намеренными, я невинна и нет, Тесс ненавидит меня, когда я хотела лишь одного: сделать все, что в моих силах, для моего Малкольма, о да, я понимаю, он был завидным женихом, а мой отец в родственники не годился, как и я в жены, наверное, нет, но я не сделала ничего, что могло бы причинить ему боль, он любил меня и хотел жениться на мне, и я старалась изо всех сил, клянусь, что это так, и теперь, когда он умер, я так стараюсь вести себя разумно, я одна, его больше нет, а мне приходится думать о будущем, мне страшно, я была ребенком, когда приехала сюда, теперь я другая, все это произошло слишком быстро, и хуже всего то, что я не могу вспомнить его лицо, он ускользает от меня, и я ничего… Бедный Малкольм.

В вечерних сумерках на краю Ничейной Земли, под стеной наполовину законченного деревенского дома, шевельнулась тень. Рядом с нею ещё одна. Два человека притаились у стены и ждали. Где-то в глубине временной деревни из навесов, загородок и недостроенных хижин, среди приглушенного говора, раздался плач ребенка, но быстро стих.

Там, где когда-то Ничейная Земля являла собой чреду холмов и долин из мусора, отбросов и всевозможного хлама, большая часть теперь сгорела дотла, остальное глубже осело в землю, и поверх всего лежало толстое покрывало из пепла, от которого поднимались тонкие струйки дыма. Только кирпичный колодец выделялся на сером пустыре. Первая тень у стены превратилась в Филипа Тайрера. Низко пригнувшись, он подбежал к колодцу и присел на корточки рядом с ним.

Осторожно приподняв голову, он огляделся кругом. Насколько он мог судить, его никто не заметил. От Пьяного Города напротив осталось одно лишь дымящееся пепелище, кое-где ещё догорали отдельные постройки, стояли наспех возведенные навесы, брезентовые или парусиновые палатки. Филип увидел несколько человек, хмурых и ищущих, на ком бы сорвать зло, большинство сидели на перевернутых бочонках, сгорбившись от холода, и потягивали краденое пиво или что-нибудь покрепче.

Он осторожно перегнулся через край колодца и свистнул. Снизу донесся ответный свист. Филип снова спрятался и подавил нервный зевок. Через мгновение на кирпичи сверху легла чья-то рука. Появилась голова Хираги. Филип подозвал его коротким взмахом руки. Хирага молча опустился на корточки рядом с ним, потом Акимото. Оба были в теплых куртках на подкладке и кимоно поверх просторных штанов, оба взяли с собой мечи, прикрыв их второй сменой одежды. В следующий миг они настороженно пригнулись: со стороны Пьяного Города появились три человека, они пересекли пустырь неподалеку от той улочки, где стоял склад, и двинулись вдоль неё, пробираясь через его развалины. Один из них напевал матросскую песню. Ещё долго после того, как они пропали из виду, ветер доносил до них его рокочущий баритон.

— За мной, но быть осторожно! — Тайрер побежал к деревне и остановился рядом со вторым человеком в тени недостроенного дома. Джейми Макфеем. Дождавшись безопасного момента, Хирага и Акимото присоединились к ним, двигаясь гораздо проворнее и тише.

— Держите, быстро, — сказал Джейми Макфей. Он открыл мешок и протянул им грубую одежду матросов, шерстяные шапки и башмаки. Они переоделись, уложив свою одежду в тот же мешок, который Акимото закинул за спину. Тайрер заметил, что Хирага сунул в боковой карман «дерринджер».

Это заняло едва минуту или две. Джейми повел их там, где когда-то была главная улица деревни — и скоро будет вновь. Со всех сторон они чувствовали следящие за ними глаза. Луна в небе ненадолго вышла из-за облака. Хирага и Акимото инстинктивно замерли, превратившись в две тени, готовые в любой миг выхватить мечи и внутренне проклиная бестолковую беспечность своих спутников. Луна исчезла, и они двинулись дальше.

Дом сёи был отстроен на три четверти, лавка впереди была пуста, но жилые помещения кое-как закончили и там уже можно было жить. Джейми осторожно пробрался через сложенные у дома брусья и сёдзи и постучал в наспех устроенную дверь. Она открылась, и он вошёл. Дверь закрылась.

Через секунду чиркнула спичка и загорелся фитилек свечи. Сёя был один, посеревший от усталости и страха, который он тщательно старался скрыть. На низком столике были приготовлены бутылочки с саке и немного еды. Хирага и Акимото жадно набросились на угощение и мигом осушили две бутылочки.