Впрочем, уйдя с репетиции, арфистка по своему обыкновению ушла не до конца, а бродила вокруг двери, кипя и слушая. Ей-то казалось, что они «подружились». Он вылечил ее… теперь и сама она верила, что это он подменил ее чахотку бронхитом, с которым она успешно боролась, применяя «тепло на грудь и распаренные в молоке фиги». Она открыла ему глаза на театральные суеверия, рассказала о Надежде, предупреждала об опасности, а он… И тут Мария услышала, что в зале звучит не Гайдн. На репетиции они играли ноты Гайдна, но эта музыка… она не знала ее. Ее нельзя было узнать изнутри, сидя за инструментом, потому что там ты репетировал ораторию Гайдна. «Господи, – подумала Машенька, – Боже милостивый. Что это? Ты это слышишь? Это нельзя играть смертным». Машеньке делалось худо. Ноги ее подкашивались, и она уцепилась за косяк, надеясь, что если взгляд ее вернется в зал, разум уцелеет. Конечно, Он это слышал, это же и была музыка творения… или еще до творения!.. Машенька из последних сил заглянула внутрь. Это была его музыка. Она вспомнила.

Настоящая, «та музыка». Как он заставлял их играть, не понимая, что́ они играют? Он действительно не дирижер, а злой колдун, а Григорий Распутин по сравнению с ним – деревенский фокусник. Музыка кончилась. Надо было уносить ватные ноги прочь, пока чертов португалец не уничтожил ее за то, что она вызнала его главный секрет. Но ноги не слушались. Машенька опустилась на банкетку у дверей, и отпущенные на рекреацию музыканты вышли, не заметив ее. Но не дирижер. Ратленд появился в дверном проеме, окинул мадемуазель Мари ледяным взором и спросил с искрившейся инеем неприязнью:

– Кто позволил вам покинуть репетицию?

– Но вы же сами отправили меня в Саратов!

– Тогда почему вы все еще здесь? У меня вы больше не работаете. Пришлите кого-нибудь за расчетом.

– Послушайте…

Но он уже вернулся в зал, и когда Машенька, кое-как придя в себя, все-таки заглянула туда напоследок, он стоял возле рояля и смотрел на клавиши, сложив руки за спиной. Она могла бы поклясться, что слышит музыку, но никто не играл в зале ни на одном музыкальном инструменте.

Разговор дирижера с графом пришелся на вечер 14 декабря 1905 года. Вернувшись из Девлетова, Ратленд не пошел в Крапивенский, благо Трубная площадь находилась в полутора шагах от его жилища. Она снимала квартиру на Трубной – но где же? Нет, конечно, он не стал бы обходить дом за домом, опрашивать жильцов и домохозяев, просто он наконец-то понял, что́ привело его именно сюда, в этот город, в это место. Он действительно отчасти был русским. Не то чтобы это имело большое значение. Но он нашел мать и, прежде чем найти отца, хотел расстаться с родиной матери по-хорошему, несмотря ни на что.

Наш герой выбрал для этого не самое удачное время. Вту ночь для подавления волнений по Николаевской железной дороге прислали из Петербурга две тысячи солдат Семеновского гвардейского полка полковника Мина. Приказ был «арестованных не иметь и действовать беспощадно». В основном Мин и повстанцы упражнялись на Пресне, где гремели выстрелы и бухала артиллерия, но и Трубная оказалась очень заманчивым местом для позиционных боев. Каково же было удивление Ратленда, когда в освещаемой скудными фонарями тьме он не обнаружил на площади элегической пустоты, присталой третьему часу ночи. Волновались кучки разночинцев, рыли копытами снег лошади, подхлестываемые ленивыми казачьими нагайками, то тут, то там вспыхивали потасовки, на скамейке что-то кричал вихрастый рыжий агитатор в фуражке и тужурке, а непременная, неуязвимая для времени и революций московская бабка торговала горячими пирожками. Летели листовки, народ прибывал. Только было Винсент решил, что это не его вечеринка, а русские ничего не понимают в бунтах и им не помешало бы выписать десяток-другой ихэтуаней для передачи опыта восстания, как все сорвалось с места и куда-то понеслось.

Конные поперли, окрикивая и охлестывая народ, на кучку студентов. Из группки, околачивавшейся у Страстного, полетели булыжники, предусмотрительно вынутые из мостовой, с Цветного донеслись выкрики о тирании, и что-то, взрываясь, полетело в казаков. Сверху, от Чистых прудов, скатились звуки выстрелов и крики, потом послышался топот сапог – то прибывали солдатики Мина. Ратленд понаблюдал происходящее и повернул к Неглинке, решив все-таки идти домой, когда услышал ужасающий вой и увидел бегущего в его сторону мальчишку с разбитым ухом. Гаврош наклонился, мстительно выковыривая булыжник, и Винсент не выдержал, ухватил его за шиворот и прошипел в целое ухо: «Иди отсюда, пока цел, оборванными ушами дело не кончится». Парень не столько внял совету, сколько испугался странного господина и быстро заковылял в сторону Сандунов. Винсент поежился, поднял воротник, потер, согревая, руки и во второй раз повернулся к Неглинке, когда сзади раздался надрывный женский крик, который он, конечно же, узнал.

– Отпустите его! – кричала мадемуазель Мари. – Отпустите, он тут ни при чем!

Кричала она недаром: какого-то особенно активного разночинца с листовками собирались пустить в расход прямо на месте. Судя же по тому, что в свободной от муфты руке мадемуазель Мари болтался саквояжик, она действительно собралась на родину, в Саратов, да только не тем путем. Винсент коротко выругался по-китайски и снова повернул к Трубной.

Он разрезал толпу, схватил Марию под руку и быстро объяснил ближайшему казаку, что вышло недоразумение: они с барышней повздорили, и она выместила досаду на непутевом брате, случайно свернувшем на Трубную по дороге к больному батюшке. Разохотившийся до рукоприкладства казак взмахнул уже плетью, но, не закончив движения, вдруг схватился за сердце и стал, медленно моргая, заваливаться набок. Мария тихо глотала нервные слезы, разночинец уже уносил ноги вверх по Цветному, а вокруг Винсента с Машенькой потихоньку образовывалась область идеальной стылой пустоты. Ратленд начал уводить арфистку поближе к домам и подальше от площади, когда его настиг выстрел из винтовки, угодивший, к счастью, в левое, свободное от мадемуазель Мари запястье.

В мозгу Винсента как будто скрестились и взорвались прошлые и будущие события, и он вдруг увидел себя стоящим в стылом одиночестве посреди пустой зимней площади, окруженным лишь клубящейся тьмой. Одетая в алый мундир Война вернулась к нему, привела своих ночных генералов, и будут они отныне лишь выгадывать время, но не отступят и не уйдут, пока сполна не насытятся смертью, не сметут его с дороги – единственную помеху. Он мог сделать не так уж много.

Увидев, что на них летит еще один казак, он неучтиво сбросил арфистку с локтя в ближайший сугроб, а затем, будто отыгрывая заранее известный сценарий, вытряхнул из рукава стилет, коротко всадил его в бедро замахнувшегося нагайкой всадника, вторым движением полоснув по крупу лошадь. Та взвилась на дыбы и кинулась прочь, волоча по снегу отчаянно ругающегося казака, зацепившегося ногой за стремя. Остановив сани, медленно катившие чуть поодаль, Ратленд отметил про себя, что ошибался насчет русского бунта, втолкнул Мари на сиденье и велел ямщику везти мадемуазель в театр, рысью.

Повторился давнишний сценарий бойни в монастырском саду. Правда, на сей раз в ней участвовало гораздо больше людей, и разрозненные очаги насилия сливались и разливались по всей площади и сходившимся к ней лучами бульварам. Винсенту уже не надо было защищать никого, кроме себя, но в стычке участвовали конные и вооруженные люди, и хотя китайский опыт, конечно, помог ему упасть не сразу, а перед этим нанести массу повреждений противникам, шансов победить у него не было. «А ведь это Яков Брюс придумал лучевую планировку Москвы», – некстати подумал Винсент с ранее незнакомой ему гордостью за предков, падая на залитый кровью снег. Он поднял глаза в черное небо с летящими иглами снежинок и увидел там уже знакомое девичье лицо в обрамлении шелковых локонов, переплетенных лентами и жемчугом. «Надо же, – подумал он с удивлением, – вот так и умру, ничего толком не узнав».