Ноа это, впрочем, не остановило. Он продолжал звонить мне даже после того как Кауи перестала устраивать общий созвон. Иногда я почти все время молчал, Ноа говорил без умолку, и все равно нас сближало то, что мы слышим друг друга в трубке, пусть недолго.

А тут он позвонил и я даже теперь хотел бы вернуть все назад. Я не сделал того, что надо было сделать.

— Что случилось? — спросил я, когда он позвонил.

И сразу же повисла пауза.

— Ничего, — ответил он. — Просто решил тебе позвонить.

Ох епт, подумал я, очередной такой звонок. Я снова начал смотреть спортивный канал, но показывали в основном хоккей, хоуле швыряли друг друга на борта вышибая мозги, папы и мамы с детьми на плечах орали от радости, брызги крови с площадки летели к ним в стаканы с пивом.

— Чем занимаешься? — сказал Ноа.

— Лечу рак, попутно обдумывая, как добывать ядерную энергию из собственной задницы, — сказал я. — А ты?

— Не знаю, — сказал он и не то вздохнул, не то всхлипнул.

— Ты там плачешь, что ли? — спросил я, и Ноа сказал, что да, но как-то странно, будто с воздухом разговаривает и не важно, слушает кто или нет. — Ноа, бро, в чем дело?

— Я сделал ошибку, — сказал он.

— Ошибку, — сказал я. — Типа назвал одну девушку именем другой. Я один раз так ошибся, видел бы ты…

— Они были — и нет, — сказал он. — У меня почти получилось. Но лучше бы даже не пытался.

А я сказал, чё за херня, я понятия не имел о чем он, а он сказал, была авария, в одной машине беременная, она умерла по пути в больницу, когда он пытался ее спасти. Ребенок тоже умер.

— Ты сделал все что мог, — сказал я, ну то есть меня там конечно не было, но я же знаю своего брата.

— Помнишь тот Новый год? — сказал он.

— А то.

— Я думал, это начало, — сказал он. — Думал, я знаю, что будет дальше.

— Ноа, — сказал я, но он ничего не ответил. В трубке повисла тишина, даже холодом потянуло. Как будто он мне из холодильника звонит.

— Как ты думаешь, кто я такой? — спросил Ноа.

— Кто ты такой? — сказал я. — Умник, вот кто.

— Нет, — сказал он. — Ты понял, о чем я.

— Ты имеешь в виду то, что в тебе, — сказал я.

— Да, — сказал он.

— И что ты хочешь, чтобы я сказал? — спросил я. — Ты же вроде делаешь то, что должен? Лечишь людей, как в Калихи? Разве не так? Или ты хочешь стать крутым кахуной и королем, как думает мама?

— А вдруг они все ошибаются? — сказал он. — Что если это должен быть не только я?

— Чего?

— Ты когда-нибудь что-нибудь чувствовал? — спросил он. — Дома, на островах. Или даже потом, в Спокане.

Когда он спросил снова, всерьез, меня вдруг охватило это чуство. Тогда я не понял что это за чуство, но теперь понимаю. Я испугался, вот что. Я подумал, что если скажу да, если скажу я тебе верю, это будет значить что это правда, то, что мама папа и все дома думают о нем и что они думают обо мне. И во мне закипела прежняя злость.

— Это ты мне объясни, — сказал я. — Ты же у нас умный.

После этого разговор как то завял. Я прям почувствовал как Ноа отстранился.

— Извини, — он вздохнул, — я ничего такого не имел в виду. Просто у меня было чуство. Я не считаю, что дело только во мне. Мне нужно съездить домой и все выяснить.

Я ничего не ответил, и он спросил, чтобы не молчать:

— Ты веришь в судьбу?

Мне достаточно было чуть-чуть повернуть голову, чтобы увидеть пару кроссовок, которые мне сшили на заказ в университете, в цвет к нашей баскетбольной форме.

— В смысле, — сказал я, — типа, достаточно оказаться в нужное время в нужном месте, и все будет как надо? — Кроссовки были почти новые, стояли себе в углу под старыми журналами. — В эту чушь я больше не верю.

Ноа кашлянул, но как-то натужно.

— Так и думал, что ты это скажешь, — ответил он.

Верните меня сейчас в тот разговор, и я все сделаю правильно. Я буду мужчиной, каким мне следовало быть, а не мальчишкой, как тогда. Наверное, я был не готов. Хотя должен был.

Верните мне тот звонок.

— Рад был с тобой пообщаться, чувак, — сказал мой брат и повесил трубку.

Первые несколько дней родители верят всему, что я им рассказываю, — я приехал домой в отпуск, мне нужно отдохнуть, я скоро вернусь в Портленд. Мы подолгу ужинаем втроем, шутим, непринужденно болтаем, я вру о том, как живу с Хадиджей и Рикой, родители рассказывают о дядюшках, кузенах и прочих ханаи[110] на островах, в воздухе витают сплетни и банальности. На столе кацу, терияки, саймин, чили из кафе “Зиппи”, строганый лед, выпечка от “Леонарда” и даже классика, поке и пои[111]. Днем, когда родители на работе, я брожу под синим небом по бетонному Гонолулу: какофония и суета уличных рынков Чайнатауна[112], тихая ярость городка бездомных в Какаако[113], лощеный буржуазный продукт Вайкики[114]. Я дома, но я не дома.

Хадиджа звонит, снова и снова, я не беру трубку. Она принимается названивать маме, Хадиджа в этом смысле умная, не первый год живет и просто так сдаваться не намерена, недели идут, она звонит реже, но все равно не прекращает.

Я разъезжаю по острову как турист. Посещаю мемориал линкора “Аризона”, парк морских животных, Халейву[115], блошиный рынок на стадионе “Алоха”. Брожу в толпе, смотрю на лица людей, которых не знаю и не хочу, чтобы они стукались друг о друга у меня в мозгу, точно бильярдные шары, чувствую коллективный ритм противоречащих друг другу желаний и состояний, пытаюсь представить, будто ничем не обязан Гавайям. Обгораю на солнце, как никогда прежде, и снова чернею, как когда-то; больше ничего не меняется.

На третьей неделе мама останавливает меня на пороге ванной, у меня во рту холодок от зубной пасты.

— Ты должен с ней поговорить.

Мама имеет в виду Хадиджу.

— Нет, — возражаю я. — Она не понимает.

— Но хочет понять, — отвечает мама.