Затем все отправились к домашнему очагу. Ктесонид лично возжег огонь, запалив заранее наколотые поленья, и принес жертву вином, хлебом и мясом. Растроганно взирая то на дочь, то на Эпикома, он заявил:

— Я и мой дом прощаемся с моей славной дочкой Филомелой и отдаем ее во власть нашему зятю и другу достойному Эпикому. Пусть будут счастливы и живут целый век в согласии и мире между собою. Пусть огонь согревает их сердца, и дом их будет полон богатств и обилен потомством. — Тут Ктесонид всхлипнул и завершил: — Отныне ты, дочь моя, навеки принадлежишь этому человеку!

Хлюпнула носом рабыня, обносившая гостей вином и сдобными пирожками. Филомеле сделалось дурно. Сквозь белесоватую пелену она видела обращенные к ней лица, разевающего рот Эпикома, жалко улыбающегося отца. В голове звенели серебряные звонкие колокольчики. Филомела сдавленно сглотнула, не в силах придти в себя.

Отец подал ей руку. Девушка, натянуто улыбаясь, вцепилась в эту самую руку, чувствуя, что грудь и спина ее покрыты холодным потом. Ктесонид, не замечая полуобморочного состояния дочери, потянул ее к двери. Филомела пошатнулась и едва не упала. Хорошо еще, что Дикея, женщина в подобных делах искушенная, быстро вцепилась в другую руку невесты, непринужденной улыбкой своей говоря окружающим: все, мол, идет как нужно.

Молодые и гости покинули дом и вышли на улицу. В этот день город был тих и торжественен. Наверно, он был единственным на земле местом, которого не касалась война. Огонь ее — иль отблески этого огня — пылал сейчас везде: в Италии и Карфагене, Сицилии и Иберии, Элладе и Македонии, Галатии и Пергаме, Сирии и Египте. Огонь этот пылал в далеком Китае и в бескрайних степях, разделявших стороны света. Кирена, как и подобает городу философов, была в стороне от войны.

Странное время — Древность. Просматриваешь анналы историков, и мнится, будто в ту раннюю пору люди рождались единственно, чтоб пасть в сражении иль жертвою мора. А меж тем они росли, учились, влюблялись, ссорились, женились, растили детей, трудились в поте лица своего.

Но в памяти осталась война, да деяния, равные своей значимостью: основания городов, заговоры и перевороты, странствия в неведомые края. И вновь война, война, война…

Война была всегда. Августа, наследника Цезаря, потомки славили более прочего за то, что он хотя бы на несколько лет сумел затворить врата храма Януса, бога двуличного — любви и раздора, — что допреж не удавалось никому, ибо со дня своего основания Рим воевал из года в год, защищаясь и нападая, против врагов великих и совсем ничтожных, а за отсутствием оных — сам против себя, сплетаясь в клубок гражданской свары.

Историк Флор перечислил лишь главные войны, что вел Рим от основания Города до Августа — за семь с половиной веков своей истории. Их добрая сотня. А ведь далеко не все войны сохранила память нации, и далеко не все из сохраненных были сочтены привередливым логографом носить гордое имя войны.

И ведь Рим не был одинок. Редко какой народ отличался миролюбием, и быстро мир забывал о подобном народе, ибо миролюбие никогда не бывало в чести, ибо право на миролюбие следовало заслужить многими войнами. Воистину — si vis pasem, para bellum![26]

И в чем же причина величия войн на заре человечества? В том, что человек кровожаден? Наверно. Мир не ведал столь бессмысленного истребителя до появления человека, этого кичащегося интеллектом хорька, убивающего ради забавы. До человека убивали лишь во имя нужды. Но человек, обретя силу, начал уничтожать многажды, нежели требовалось. Загонные охоты вылились в бессмысленное уничтожение мириадов животных: человек мог использовать лишь малую часть добычи, а то не использовал ее вовсе, расстреливая бизонов из окон экспресса во имя самой сладости уничтожения.

Война? Она была слаще охоты, ибо дарило кроме самой кровавой забавы еще более сладкое чувство, великое чувство вышнего превосходства, именуемое властью.

Человек растлил себя, отказавшись от гармонии в мире во имя власти богов. Отказ от мира (world) оказался и отказом от мира (peace), толкнувшим человечество на всеобщую тропу войны. Признав себя тварью пред богом, человек возжелал компенсировать утраченное чувство величия властью, объявив себя богом над тварью, коей было провозглашено все, отличное от человека, семьи, рода, племени и государства. При этом степень пристрастия далеко не всегда следовала логике предложенной выше цепи, исключая единственно себя — сам родной всегда считал себя исключением, несознаваемым тварью, исключая разве что тех исключений, что вдруг записывали в твари и себя.

Такие кончали самоубийством.

Прочие становились убийцами, объявляя войну, ту самую парадоксальную и столь же естественную войну всех против всех. История человечества есть история войн — мысль, надеюсь, не претендующая на самобытность. Египет, Вавилония, Хеттия — владык менее, нежели войн. Ассирия — сплошная война в самом омерзительном ее выражении, с оскалом, что не предвидится в апокалиптическом кошмаре даже сумасшедшему Гойе. Персия — как ни странно, островок относительного мира, сотрясаемый внутренними междоусобицами, сокрушенный мечом Эллады.

Эллинов принято считать проводниками высочайшей культуры. Меж тем этот народ неспособен был ужиться в мире не только с дальними соседями, но и самыми ближними — самыми что ни на есть родственными, обретающимися за соседней горой. Никто не воевал столь страстно, с упоением, как эллины. Никто не уничтожал с таким упоением, лишенным всякого смысла. Никто не умел столь грамотно облечь уничтожение флером дешевого морализаторства.

Рим чурался софистской морали, и потому без труда опрокинул Элладу со всею ее легендарною доблестью, становившейся прошлым еще в настоящем теченье времен. Рим воевал всегда — со времен Энея и Ромула до времен Стилихона и Ромула Августула. Рим воевал везде. Рим жил единственно разве войной — в том нехитрая философия Рима. Рим сеял рознь во вне и внутри — град вечной розни. Рим удивительно умел обратить рознь во благо себе — в этом секрет его двенадцативекового могущества.

Рим окончательно отождествил войну и жизнь.

Рим окончательно отождествил войну и политику.

Рим окончательно отождествил войну и мир, когда мир считался лишь прологом к новой войне.

Рожденный в войне, вскормленный волчицей, славящий Марса.

Рим окончательно утвердил тезис о естественности войны для человека, провозгласив bellum omnium contra omnes.

Ему недостало лишь мужества уйти в войне, ибо мужество иссякло в осознании собственного могущества и мнимой ничтожности врагов.

Странная, ничтожная смерть величайшего из городов!

Странное время Древность, неразличимое от прочих времен…

Здесь уже давно, со времен Фиброна забыли про звон оружия. Карфаген не претендовал на отделенный от него пустынею город, а более желающих поспорить с Египтом не нашлось. Птолемей Эвергет бескровно завладел городом и окрестными землями, но власть Египта не была обременяющей. Египетские цари не вмешивались вдела Кирены, а все притязания их ограничивались небольшим налогом да вербовкой наемников, которая по обыкновению проваливалась, так как граждане Кирены предпочитали войне земледелие и торговлю. В спокойствии и мире город невиданно процветал, поощряя науки и искусства. Киренцы заслуженно гордились прекрасными храмами и общественными сооружениями, а также людьми, сделавшими Кирену известной всему миру — Аристиппом, Каллимахом и Эратосфеном. Они тоже когда-то жили здесь, вдыхали сладкий морской воздух, ступали по вымощенным диким камнем проспектам и улицам.