Дом Эпикома был недалеко, но процессия двигалось неторопливо, старательно демонстрируя зевакам всю торжественность происходящего. Впереди один из друзей жениха нес факел, еще один раздавал прохожим сласти, гости пели священный гимн. Филомела ехала на колеснице, запряженной парой ослепительно белых коней. Она постепенно совладала с волнением. В глазах девушки посветлело, дышать сделалось легче, болезненный спазм отпустил. Невинная торжественность природы захватила девушку. Она успокоилась, подумав, что в качестве жены Эпикома ей будет житься даже лучше, чем прежде.

Вот и ворота ее нового дома. Эпиком постарался, готовившись к свадьбе. Он покрыл дом новенькой черепицей, выкрасил стены, повесил над входом букеты цветов. У дома встречала мать жениха — старуха, чье лицо, обилием морщин и смуглотой напоминало перезрелое яблоко. Поклонившись гостям, она тут же исчезла на женской половине. Филомела сошла с колесницы и в тот же миг вдруг ощутила, что ноги ее отрываются от земли и она взмывает в воздух. Испугавшись, девушка думала закричать, но тут поняла, что это Эпиком подхватил ее, чтобы по обычаю предков внести жену в дом, не дав ей ступить на порог.

Очаг в ее новом жилище был разожжен заранее, хотя Филомела заметила это не сразу: ее внимание отвлек забавный мальчуган, восседавший на тележке, запряженной козлом. Это был младший брат Эпикома, родившийся незадолго до смерти отца. Увлеченный невиданным зрелищем, он забыл о наказах, что давали мать и брат, неосторожно явился гостям в своем игрушечном экипаже — и теперь он испуганно хлопал глазенками, видно, соображая, накажут ли его тут же или ж с наказанием повременят.

При виде забавного ребенка на сердце Филомелы сделалось вовсе легко. Ей показалось, что она знала все это давно: и Эпикома, и его младшего брата и даже высушенную временем старуху-мать. Все они показались Филомеле столь родными, что она даже удивилась, как могла так долго жить в доме Ктесонида, называвшегося ее отцом. Девушка счастливо рассмеялась, вызвав улыбки на лицах присутствующих. Всем стало легко, напряжение, нередко присутствующее на свадьбах, растаяло.

Гости запели гимн, Эпиком обнял невесту и повел ее к очагу. Перед стоящим над очагом, в пробитой в стене нише домашним демоном затеплили светильник, в какой бросили кусочки благовонной смолы. Приняв из рук неслышно появившейся матери фиал с водой, жених окропил Филомелу и шепнул, чтобы она протянула руки к огню. Потом он принялся читать молитву, благодаря богов за свершившийся брак. Филомела вторила мужу, стараясь в точности повторять слова, которых не знала. Слуга принес пирог и фрукты: огромной величины яблоки, груши и сливы, по краю блюда лежали виноградные гроздья. Другой слуга стал обносить гостей киликами с вином. Каждый из гостей плескал несколько капель на пол, принося жертву богам, затем осушал чашу до дна и произносил здравицу в честь новобрачных.

Выпил и отец, Ктесонид, на глазах которого предательски поблескивали слезинки. Ухарски разбив об пол килик, Ктесонид извлек из серебряного футляра, который принес с собой, лист папируса с брачным контрактом. Слуга подал стило, и Ктесонид первым вывел свою подпись. Затем контракт подписали Эпиком и двое свидетелей. Теперь брак был скреплен и богами, и законом.

Гости начали расходиться. Последним, постоянно оглядываясь, ушел Ктесонид. Когда двери за ним затворились. Эпиком нежно обнял жену и повлек ее в опочивальню. После ласк он уснул, а Филомела никак не могла отдаться в объятья Морфея. Ощущая бедром толстый мягкий живот мужа, она размышляла над переворотом, произошедшим в ее жизни.

Филомела не знала, счастлива она или нет, но, наверно, все же она была счастлива…

Когда-то, давным-давно, здесь был гигантский город. Просторные прямые улицы, гигантские дворцы, ползущие лестницами вверх зиккураты, цветущие парки-сады. Когда-то этот город восхищал и ужасал современников, ибо был возведен великим и ужасным царем, покорившим полмира, а вторую половину его предавшим полному запустению. Но царь умер, а следом умер и город, ибо люди не могли жить в этой обители злобной воли и страха. Они уходили сначала поодиночке, потом стали бежать целыми толпами, возвращаясь в городки и села, откуда были насильно выселены в столицу грозного повелителя. Прошли года, и некогда цветущий город превратился в обитель мертвого камня, хищно посвистывающего по пустынным улицам ветра, да призраков, смертельно опасных для неосторожно забредшего в эти края путника. Потому-то люди никогда не заходили сюда — в город, чье имя, давно канувшее в Лету, помнили лишь ветер да солнце.

Человек, объявившийся поутру в мертвом городе, также помнил его имя — красивое и гордое, словно выточенное из черного камня. Дур-шаррукин — вот как некогда звалось это место. Дур-шаррукин, столица могущественного Саргона, оставленная его преемниками. Дур-шаррукин — человек помнил этот город, когда он был еще юным. Помнил, несмотря на то, что с тех пор минули столетия. Такое случается.

Пустые улицы, покрытые обломками зданий и густым слоем спекшейся в почву пыли, навевали тоску и ужас, но сердце путника было спокойно. Его трудно было испугать, глубоко посаженные и удивительно широкие глаза человека взирали на мир уверенно, губы были тверды, а рот — полон острых зубов, каких стоило опасаться любому, кто вздумал бы возомнить себя врагом незнакомца. Если бы Ганнибал или подозрительный Махарбал могли видеть сейчас этого человека, то без сомнений признали бы в нем проводника, столь счастливо переведшего пунийское войско через Альпы.

На путнике была самая простая одежда — серый дорожный хитон, сандалии, широкополая шляпа. Плечи покрывал светло-зеленый плащ, правая пола которого слегка оттопыривалась, что позволяло предположить наличие меча — не очень длинного, но и не очень короткого — того, что так любим иберами, и что позволяет как колоть, так и рубить.

Но наблюдательный зритель, окажись он вдруг в этом пустынном и пугающем месте, непременно отметил бы, что не меч делает вошедшего в город путника отважным. В этом человеке — в его походке, фигуре, лице — читалась непоколебимая уверенность в себе — уверенность, граничащая с презрительной скукой. Так ведут себя люди, повидавшие в жизни столь много, что уже ничто не может их напугать, встревожить, да и просто изумить. Ленивая снисходительность только что отобедавшего кота, бредущего мимо замерших во страхе мышей.

Судя по всему, гость знал дорогу. Он прошел до конца центральную улицу, пересек заваленную обломками колонн и полуосыпавшейся стеной площадь и вышел к дворцу. Но пришедшего в город интересовало не это, некогда величественное сооружение, а небольшой храм, прилепившийся чуть сбоку. В отличие от прочих строений, храм выглядел новопостроенным, будто годы были не властны над ним. Человек толкнул рукой дверь. Прямо в лицо ему глянул наполовину разложившийся, заботливо усаженный в кресло точно напротив входа труп. На лице путника не дрогнула ни единая жилка, лишь губы скривились в ленивой усмешке. Он оценил шутку, вернее предупреждение, ибо тот, кого наш гость надеялся найти, шутить не умел.

Обойдя глумливо скалящегося мертвеца, путник направился вглубь зала. Здесь было пустынно и чисто, словно кто-то не позже чем поутру, протер пол и стены влажной тряпкой. Наверно, оно так и было, потому что гранит колонн слегка блестел. Вот и дверь — небольшая и почти незаметная. Гость толкнул ее и ступил на крутую, вьющуюся спиралью лестницу. Она привела в помещение, достойное краткого описания.