– Чем это закончилось? Где случилось нападение?

Из первых же ответов Кампуш с великим облегчением заметил, что Камоэнс потерял память и ничего больше не помнил. В высшей степени удовлетворенный, он покинул комнату больного. С ним хлопот не будет, отец Антониу стар и вскорости умрет. Со стороны Велью он время от времени замечал признаки враждебности, когда переговоры с одним из кантонских властителей внезапно и необъяснимо сорвались. И порой казалось, что в Лиссабоне забыли о том, что Макао принадлежит Португалии, порой по нескольку лет не приходило ни одного корабля, не поступало приказов. Город отрывался, он в одиночестве лежал на неизмеримом расстоянии, и не было нужды в восстании, чтобы завоевать свободу.

Ночью Кампуш велел двум доверенным лицам перенести раненого в Святой Дом Милосердия[77], отдав приказ не слишком тщательно за ним ухаживать.

Через несколько дней пациент бежал, и вскоре распространился слух, что герой осады, спасший город, сделался отшельником и поселился в некоей пещере на холме за городом. На двух больших валунах лежал плоский камень, формировавший своего рода навес, под которым было довольно прохладно и сухо. Поначалу к нему приходили искать исцеления от недугов, просили возложить руки, но он никогда не отвечал, и о нем вскоре забыли, так что вмешательства Кампуша не понадобилось.

Были еще два визита, перед тем как бездна забвения поглотила его целиком. Отец Антониу, возглавлявший защиту крепости Св. Павла, явился, желая сделать его героем веры, если можно, святым, чьи смутные изречения будут истолковываться как видения. Но Камоэнс не произносил ни слова и безучастно глядел сквозь священника неподвижным взором.

Вторым человеком, навестившим его, была Пилар; единственная, кроме своего отца, узнавшая его. У нее подкосились колени, когда она увидела, что с ним сталось. Он не вспомнил ее. В сущности, для нее наступило облегчение. Родив детей Ронкилью, она смирилась с судьбой, зная теперь, чту ждет почти всякую женщину, всякую китаянку и почти всякую белую: быть выданной за нелюбимого, к которому она в лучшем случае безразлична, рожать от него детей и воспитывать их. Пророчество Кампуша сбылось: когда появятся дети, воображаемые страсти пройдут сами собой.

Она извлекла из своего одеяния пергаментный свиток и положила перед Камоэнсом. Он, казалось, признал его, стал поглаживать, словно кожу былой возлюбленной. Она осторожно обняла его, но, не почувствовав ответа, ушла. Теперь он писал, пока свет падал в пещеру через трещину. Он жил тем, что писал, и, как только он оказался вне этого, во тьме, прекратил свое существование.

Через несколько дней Кампуш посадил его на корабль, самую старую развалюху, которая всё еще принадлежала флоту.

Я упал где-то в глуши, у камня, а очнулся в какой-то грязной китайской гостинице в Макао. То, что я в Макао, я заметил, только выйдя на улицу. Стало быть, я спасся во время крушения «Лохкатрин». Возможно, я был единственным уцелевшим. Пригрезившееся состояние вспоминалось мне как давняя авантюра.

Я прошелся по переулкам и вдоль рейда, где лежали на воде одни лишь джонки; я пристально всматривался в противоположную сторону, где лежал материк; я выпил в лавке стакан пива. Баров, free-and-easies[78] и прочих заведений, в которых находит прибежище моряк, сошедший на берег, здесь не существовало.

Я вернулся в гостиницу, намереваясь до отправления шлюпки в Гонконг остаться в комнатушке, хотя в ней было душно. Но еще до наступления темноты я вновь оказался на улице. Было невероятно жарко, из кухонь доносились омерзительные запахи, вопли кули и девиц сделались еще пронзительнее. Попытка искупаться не удалась, я не снимал ботинок, чтобы не поскользнуться, но всё, чего бы я ни касался, было столь сальным и грязным, что, наполовину из отвращения, наполовину оттого, что всё было таким скользким, я снова отдергивал руки, как от всего, за что хотел ухватиться в этой проклятой стране. Однако я не должен был обвинять Китай; разве в Европе на берегу не было бы то же самое? И всё же было бы иначе: здесь путь был скользким, а нищета – желтой застывшей маской, в Европе я натыкался на всё, и всё это было черным и ухмыляющимся.

По этим и другим мыслям судя, я заметил, что опять приближаюсь к безумию. Я вновь торопливо оделся; теперь я натянул на себя не пыль многих месяцев, что было в действительности, но старую привычную кожу, которую было уже не сбросить. Я было остановился в переулке возле постоялого двора, но внезапно повернул прочь, решив всё же в последнюю ночь сыграть в фантан. Выходя из переулка, я чуть было не переломал ноги об оглобли стоявшего там рикши, и немедленно нанял его. Почти стемнело, и всё же на улицах было немного народу, в отличие от того, как бывает во всех восточных городах с наступлением темноты. Дома также были освещены скудно, люди были чересчур бедны, чтобы купить сальную свечу. Мне хотелось поскорее выбраться из этого района, и я подгонял своего кули, не сказав, куда он должен отвезти меня.

Где-то посреди китайского города, не помню уже какого, существует вход в преисподнюю. Это дыра в улице на набережной: просто спускаешься вниз по лестнице, и вот ты в загробном мире, в точности так же, как в Лондоне человек спускается в метро. Тридцать ступеней вниз, и ты у цели.

Не остановится ли кули перед такой вот зияющей дырой, зная, что я не выношу цивилизованного мира? И не могу на море и вообще никуда? Рикши-кули обладают большой интуицией, что касается угадывания желаний своих седоков. Но этот просто вывез меня из улицы и остановился на маленькой площади, полуобернувшись ко мне помятым лицом. Я увидел дом с фонарем и напротив грязный транспарант с надписью «first class Fantan house’[79], но мне хотелось дальше, я был смущен тем, что нанял кули на такое незначительное расстояние, я жаждал перемен или свежего воздуха и изрыгнул: «Morefar, Praya!»[80] Понял ли он меня? Он опять, полускорчившись, занял свою привычную позицию, покуда я колебался меж двумя фонарями. Для человеческой тягловой силы здесь гораздо меньше дела, и всё же тут рикши гораздо быстрее устают и выдыхаются, нежели в других местах, где они часами носятся в дневную жару, вниз-вверх по склонам.

Мы были пока на китайской стороне, и нам предстояло перевалить вверх, через смешанную среднюю часть города, а потом спуститься с другой стороны. Это было еще сложнее, теперь он должен был своим маленьким весом придерживать и меня, и коляску. К счастью, улицы были влажные и грязные. Я то и дело порывался сойти, но он всякий раз припускал вперед, очевидно, боясь потерять пассажира. Это придало мне некоторую уверенность. Наконец, в конце узкой улочки, в лунном свете я приметил широкую дорогу; я уже ощущал прохладу.