Из переулка выскочил рикша и, не отставая, побежал за мной, покуда мой кули не посторонился, чтобы уступить ему дорогу; мне не нравилось, что в этом городе, где мало или совсем нет полицейских, кто-то следует за мной по пятам. Определенно, я вновь начал дорожить жизнью, поэтому так обеспокоился. Второй рикша проехал; в коляске, сонно или утомленно откинувшись назад, сидела женщина, ее маленькое темное личико еле виднелось над краем, обнаженная стройная рука соблазнительно лежала на лакированном дереве.

Уже годы я не видал женщины так близко. Небольшой полуоткрытый рот, чуть полноватый нос, как у всех португалок, карие манящие глаза – или мне показалось? Но нет, она улыбнулась, – насмешливо или дружелюбно? Как было мне различить? Как бы то ни было, она заметила меня; ничего удивительного, что я немедленно снялся с места и велел кули ехать следом; он не отставал, и вот в лунном свете мы въехали на просторную Праю. Я тут же понял, что определенно уже был здесь, когда бродил прошлой ночью, но окружающее более не привлекало меня, я напряженно вглядывался в переднюю коляску; теперь были видны только высоко забранные черные волосы. Я уверился в том, что это была восхитительная красавица.

Таких в Гонконге не встретишь, а уж тут, в нищем Макао! Но верно, португальцы, – по крайней мере, настоящие, и те немногие жившие здесь французы привередливее, нежели английские колонисты. Или она из знатной семьи? Но разве стала бы она тогда разъезжать по ночам одна?

Мы по-прежнему рысили вперед, и я не смотрел ни влево, где на осиянной лунным светом воде качались сампаны и пароходики, ни вправо, где нас время от времени обгоняли то рикша, то экипаж. Ибо я непрестанно размышлял про себя, как поступить. Объехать ее? Но тогда это будет замечено. Подождать, когда она свернет в переулок, и незаметно последовать за нею? Возможно, она и сама не знала, что делать, и наша встреча теперь зависела от того, как я поступлю, и я продолжал следовать за ней. А если она убегала от меня? Непростая, однако, на берегу жизнь.

В конце концов мы описали полукруг по Прае, и всё еще ничего не произошло; сейчас она свернет или заедет в какие-нибудь ворота. Я дал кули тычка в поясницу, он рванулся вперед, мы объехали ее сбоку, и я тут же понял, что это было ошибкой. Она приподнялась и поглядела на меня с негодованием, я, извиняясь, пробормотал несколько слов по-португальски; она рассмеялась; полагаю, мы бы могли с ней поладить. Но было слишком поздно, ее рикша внезапно шмыгнул в сторону, через широкие ворота на подъездной путь. В конце его я увидел большое белое здание – вне всяких сомнений, самое красивое в Макао, – стало быть, вот где она жила.

Как будто наткнувшись на невидимую стену, мой рикша остановился столь резко, что я чуть было не вылетел из коляски. Чтобы немедленно избавиться от него, я уплатил ему чересчур щедро, но это возымело противоположный эффект: он остался стоять у ворот, и я с трудом смог отогнать его. Я остановился перед воротами, в тени платана; в конце аллеи сквозь зелень пробивались огни; там, перед домом, верно, была увитая зеленью веранда. Я не удержался и прокрался туда. На веранде стояли кресла-качалки, в одном сидела она, повернувшись лицом к улице, напротив – двое мужчин, один – высокий, седой и худощавый, второй – низенький, коренастый, с угольно-черными волосами, истинный португалец. Все трое говорили мало, видимо, наскучив друг другом. Медленно раскачивались кресла, явился слуга, получил приказание и вновь исчез.

Внезапно она увидела меня; на лице ее попеременно сменились выражения удивления, негодования и страха, а потом она меня определенно выдала, поскольку мужчины подступили ко мне, закричали, старик схватил меня, но я без труда вырвался. Они оставили меня и заговорили. Я понял, что молодой предупредил пожилого, чтобы тот был осторожнее. Некоторое время назад один фанатичный пресвитерианский миссионер, шотландец, не снял шляпу во время процессии, вспыхнула ссора, его посадили в тюрьму, но затем, принеся смиренные извинения английскому правительству, были вынуждены освободить его.

А что бы они сделали, не прояви уважения католик-ирландец? Видно было, как старик распаляется, а молодой пытается внушить ему, что ничего нельзя сделать. Он только кричал: «FarriaAmaralPassalaeao, всё напрасно, унижение», и яростно жестикулировал. Сквозь них я, не отводя глаз, глядел на женщину, а она на меня. Словно всё происходящее не касалось нас, я забыл обо всём и вернулся к ней. Они схватили меня за руки, подоспел слуга, но в конце концов мы сделали одинаковый жест: руки наши повисли вдоль тела, мы покачали головами: ничего особенного не случилось. Старик потерял дар речи, второй сказал: «Мы отпустим тебя, если ты немедленно покинешь сад. Вот, глотни-ка». Он дал мне немного денег.

Я еще постоял, но общество вошло в дом, и я медленно вышел из аллеи.

Рядом с благородным домом был бедный, полутемный кабак, там надлежало мне быть. Я попытался как можно быстрее пропить свой здравый смысл, который, должно быть, потерял довольно скоро; я мельком заметил, что всё тот же кули снова ждет меня снаружи. Сперва эта верность растрогала меня, затем ожесточила, но выиграло самое сильное чувство – злоба; мысли мои вернулись к происшедшему, я вновь преисполнился намерения получить доступ к женщине. Губернатор был всего лишь португальцем, а его дочь? Полукровка, китаянка в большей степени, нежели белая. Я вновь пробрался в сад, в доме было уже темно, я видел только смутное белое пятно. Чем не Валган, мимо которого проходили корабли в самые туманные ночи? Я споткнулся о корень, шлепнулся ничком в черную грязь и остался лежать, где упал.

Я очнулся в своей комнатушке в китайской гостинице, ограбленный, в синяках, но такой просветленный, каким не чувствовал себя со времени крушения «Трафальгара». Как я добрался назад? Возможно, тот самый кули, столь преданно ожидавший меня, завез меня по пути в темный переулок, избил до потери сознания и обчистил мои карманы. Что ж, ему пришлось самому позаботиться о своем вознаграждении, я на него зла не держал.

Но как же мне вернуться в Гонконг, без денег? Я пошел в док и, смирив гордость, с толпой пассажиров средней палубы проник на борт. У люка стоял толстый казначей, но, по-видимому, он узнал меня, ибо сделал вид, что не заметил. Возможно, все белые, уезжающие из Макао, где проигрались в пух и прах, имели право на бесплатный переход назад за счет португальских властей; возможно, я бы мог путешествовать первым классом. Но я на это не осмелился, я был рад уже тому, что смог остаться на борту. Медленно отошла от разломанного причала лодка, мотор заскрежетал, засвистел паровой свисток, человеческая масса на борту перекрикивалась с оставшимися на берегу.

Постепенно я почувствовал, что нечто соскальзывает с меня – мечты, которых у меня больше не будет; возможно, ночная драка пошла мне на пользу. Но с большинством из них я определенно расстался после нападения на «Лохкатрин», и эта драка была лишь finishing touch[81]. Я думал о моем прежнем страхе, я удивлялся, я спрашивал себя: как это возможно? Но внезапно я погрустнел: сам я освободился, но тот, другой, искавший во мне убежища, не нашел его. Неужели я пришел слишком поздно?