были лошади – огромные стада, тысячи лошадей. Когда мы причалили, они убежали. Остров показался нам раем, в котором ничто не указывало на присутствие людей. Мои капитаны начали высаживать гоплитов, чтобы отправиться вглубь страны.

Он сделал еще глоток, его руки дрожали.

– И вот тогда они пришли, и их было больше, чем я могу описать.

Это были рабы с кораблей и солдаты их конницы, и все они как будто свалились с деревьев и холмов. Они спрятались, увидев, что мы приближаемся, и застали нас врасплох. Мы сражались – мы устроили великую бойню и забрызгали белый песок кровью, как вином! Но не все из нас высадились, а их было слишком много.

Он облизнул пересохшие и потрескавшиеся губы. Его сын снова поднялся с чашей, но Мильтиад отмахнулся и выпалил, как будто больше не мог сдерживать слова:

– Я не знаю, кто поджег корабли – один из наших или один из них. Дерево было сухое, и мы слышали… крики тех, кто, не в силах убежать, остался внутри. Огонь охватил корабли и распространился по берегу. Несколько наших экипажей выбрались, чтобы стащить суда в воду. Со мной вернулись в Пирей те, кому это удалось. Остальных зарубили, когда они пытались выбраться из воды или уже на песке.

Мильтиад на мгновение закрыл глаза, отдавая дань уважения мертвым.

– Наши гоплиты сражались как герои, все до единого. Они были великолепны, но их сокрушили люди с дубинками и ножами, люди, которые дрались, как одержимые, зубами, ногтями… Мы не успели взять щиты и шлемы. Я возмещу семьям потерю погибших. Я могу заменить их, если они придут ко мне, если есть сыновья, которые будут носить щит, копье и шлем, унаследованные от отцов. Я могу сделать это.

– Ты можешь сделать больше, – внезапно сказал Ксантипп.

Собравшиеся обернулись на него, и он осознал, что смотрит прямо на Мильтиада. Архонт выглядел больным, слишком больным, чтобы стоять. Он покачнулся, узнав Ксантиппа, и, возможно, в изгибе его рта читалось что-то вроде смирения.

– У тебя, Ксантипп, будет шанс допросить стратега Мильтиада, – произнес эпистат укоризненным тоном.

Ксантипп почувствовал, как Эпикл предостерегающе коснулся его бедра, и в нем вспыхнул гнев.

– Я так и сделаю, эпистат. И я добьюсь справедливости, – сказал Ксантипп, пропустив мимо ушей вздох удивления тысяч собравшихся. – Я обвиняю этого человека. Он подвел Афины. Я обвиняю его от имени мертвых за кровь и серебро, в которое он нам обошелся.

– Пожалуйста, к-куриос, – пробормотал эпистат.

Он сам был потрясен тем, что использовал термин для обращения к высшему лицу. Назначенный всего лишь накануне, он чувствовал себя не в своей тарелке, не зная ни правил, ни прецедентов. Законам Клисфена едва исполнилось двадцать лет, но Ксантипп знал их хорошо.

– Пожалуйста, передумай! – сказал эпистат. – Вы оба марафономахи!

– Да, – ответил Ксантипп. – Да, это так.

Он долго смотрел Мильтиаду в глаза, пока тот не понял, что последует дальше.

– Я говорю, потому что мы марафономахи. Я высоко ценю Мильтиада, и он потерпел неудачу. Я объявляю суд.

Теперь он говорил только с Мильтиадом, больным и ошеломленным, растерянно стоящим перед ним.

– Разве это справедливо? – воскликнул Кимон. – Мой отец ранен, это видит каждый. Как можно привлечь его к суду, если он едва держится на ногах?

– Тем не менее, – тихо сказал Ксантипп, – таковы наши законы. Если ты хочешь выступить в его защиту, парень, у тебя есть такое право. Если нет, я уверен, что Мильтиад может говорить за себя сам. В конце концов, он осужден своими же собственными словами. Мне почти нечего добавить к тому, в чем он уже признался.

Кимон с мольбой посмотрел на эпистата, который смог только развести руками.

– Мне нужно будет поговорить с должностными лицами собрания, – сказал эпистат, обращаясь к ним за поддержкой. – Мы обязаны выбрать присяжных. Это не остракизм. Мильтиаду позволено защищаться от такого обвинения. В чем ты его обвиняешь?

– В плохом руководстве, мошенничестве, воровстве – во всем, что вы слышали от него самого. – Ксантипп бросил взгляд в сторону, туда, где Эпикл, слегка приоткрыв рот, потирал ладонью лоб.

– Тогда… тогда я должен отложить собрание до после полудня или завтрашнего дня. Пока у Мильтиада не будет возможности выступить в свою защиту, пока… пока у меня не будет возможности посоветоваться. Да, да, я думаю…

Ксантипп видел, что Фемистокл наблюдает за ним с выражением, не отличающимся от того, которое было у Эпикла. Пусть пялятся! Он принял решение и не позволит какому-то заикающемуся дурачку-эпистату снять Мильтиада с крючка.

– В Афинах нет писаного закона, – объявил Ксантипп.

Формально он обращался к эпистату, который все еще колебался и жалел, что жребий этого дня не выпал на кого-то другого.

– Все наши законы, все наши суды рассматриваются нами в один день. Сегодня утром я назначил судебное разбирательство. Если есть дело более важное, его можно отложить. Если нет, я хотел бы перейти к обвинению, защите и голосованию.

– Но какое наказание соответствовало бы тем преступлениям, которые ты перечислил? – жалобно спросил эпистат.

Многие в толпе нахмурились из-за этого нарушения ритуала.

Ксантипп сухо сказал:

– За смерть двух тысяч гоплитов – всех марафономахов? За потерю пятидесяти галер и всех свободных людей, которые на них плавали? За мошенничество с просьбой о командовании, с которым он не справился? Что еще, кроме смерти, может быть нашим ответом?

– Друг мой, – пробормотал Эпикл сквозь шум толпы, – прояви милосердие. Кое-где его до сих пор очень любят.

Ксантипп прикусил губу. Фемистокл уставился на него, но, возможно, и Аристид тоже. Для него было важно проявить достоинство перед этими людьми.

– Очень хорошо, эпистат. Пусть будет послезавтра. Я согласен на отсрочку. Это даст мне время допросить свидетелей.

Мильтиад посмотрел на него сверху вниз покрасневшими глазами, как больная собака, которая знает, что ей угрожают, но у нее больше нет сил сопротивляться.

Глава 15

Ксеркс шел по бледно-голубому мрамору, отполированному до такой степени, что он мог смотреть вниз и видеть цветную тень самого себя, смотрящего вверх. Впечатление было такое, будто он идет по поверхности озера в тихий день.

Его отец сидел на троне, под опахалами рабов, хотя солнце уже клонилось к западу. Приближался час ужина, и, подумав об этом, Ксеркс поискал глазами маленького евнуха Мишара, в чьи обязанности входило каждый вечер, склонившись к уху великого царя, напоминать ему о греках. Евнух стоял неподалеку, одетый в тунику из белого шелка. Новые золотые браслеты украшали запястья и лодыжки, отражая повышение в статусе.

Чувствуя на себе пристальный взгляд евнуха,