Адам дремал. Заросшее щетиной лицо казалось угрюмым, а подбородок на похудевшем лице – выдающимся. В расстегнутом вороте казенной пижамы курчавились темные волосы, открывался отличный вид на грудную мышцу.

Маргарита споткнулась взглядом о холмистую грудь моряка, смутилась и сунула нос в сумку.

Адам проснулся, разбуженный движением воздуха, но глаза не открывал, из-под ресниц, как пацан, с любопытством подглядывал за Маргаритой.

За минувший год любовь к Юльке стерлась из памяти. Иногда только вспоминалась обида на неверную жену: чего ей не хватало? Знала ведь, что за моряка замуж вышла, а не за инженера или учителя физкультуры.

В результате тяжелых, не всегда трезвых раздумий Адам пришел к грустному выводу: Юлька его никогда не любила. Выйти замуж за офицера ВМФ – это был для Юльки скорее вопрос престижа, чем жизни. К тому же Юлька всегда испытывала необъяснимую слабость к статистике, а статистика утверждает, что самые устойчивые семьи – это семьи офицеров ВМФ. Юлька ошиблась в расчетах – с кем не бывает.

«А я? Любил я жену?» – спрашивал себя Адам и терялся с ответом.

Ему нужен был дом – он у него был. Недолгие пять лет, но был.

А любовь – что это вообще такое? Юльке он не изменял, не считая того раза, когда попытался снять девочку в таверне «Морская».

За все пять лет – ни одного случая захода не в свою гавань. Поди разбери, что это: любовь, ограниченное воображение или обычная мужская порядочность.

С недавних пор на сердце Рудобельского стало спокойно, можно сказать, оно освободилось от постоя. Адаму было все равно, к каким берегам прибиться, в какую гавань войти и каким якорем обзавестись. Теперь Рудобельский по-новому оценивал женщин, появляющихся в его территориальных водах.

Подрагивая ресницами, Адам рассматривал Марго: к сожалению, рыжая не годилась ни для гавани, ни для якоря.

Гавань должна быть просторной, удобной, защищающей от волнений. А какая из этой пигалицы гавань? Того и гляди, придушишь случайно живым весом. А какой из нее якорь? Поплавок!

И все-таки, и все-таки… Что-то в ней было. Кошачья грация, глаза немыслимого цвета теплых морей. А ножки? Мечта всего списочного состава малого противолодочного корабля. И голос… Женщина с таким голосом должна быть полна сюрпризов…

– Привет. Кончай придуриваться, вижу, что не спишь, – проговорил низкий тропический голос дикарки, от которого сердце увеличилось в размерах и перестало помещаться в груди. Причем не первый раз, япона мать!

Адам вздохнул и заворочался. Черт бы побрал эти больничные пижамы – полгруди нараспашку.

– Я говорила с врачом, – полушепотом сообщила Маргарита, – он сказал, что ты идешь на поправку, динамика положительная.

На тумбочке появился комплект судочков. От них исходил одуряющий аромат домашних котлет, молока и чего-то сладкого.

Адам чуть слюной не захлебнулся. Потянулся к судочкам и заглянул под крышку. Маргарита шлепнула его по руке:

– Сначала каша.

– Опять каша? Я уже ел кашу. Мяса хочу, – закапризничал больной.

– В твоем возрасте каша полезней.

– В каком еще возрасте? Мне уже тридцать девять.

Маргарита фыркнула и сунула судок с кашей Адаму. Каша оказалась манной, сверху плавали желтые масленые островки. Рудобельский, придерживая судочек забинтованной рукой, с аппетитом принялся уплетать рафинированные углеводы. Неплохо, неплохо, но у Миколы Бойко все равно лучше получается.

– А по виду так все шестьдесят, – поставила на место шантажиста Галкина.

– Это потому что я тебе не нравлюсь. Ты присмотрись ко мне, – предложил Маргарите моряк, орудуя ложкой.

– Надо же, а сестра мне сказала, что у тебя нет и не может быть интереса к женщинам. Ошиблась, что ли?

Рудобельский поперхнулся. Манная каша, как и повариха, оказалась вероломной и непредсказуемой. Дыхательный рефлекс подвергся серьезному испытанию.

– Подними руки вверх, – спокойно командовала экс-стюардесса Галкина, – наклонись немного вперед. Так.

Дыхание восстановилось, манная каша нашла единственный правильный путь в желудок.

– Что это ты обо мне так заботишься? – просипел, шмыгая носом, Адам.

Маргарита, как многодетная мамаша, вытерла полотенцем нос Рудобельскому:

– Я покойников боюсь.

– Или разоблачения?

Галкина не удостоила ответом Адама: что взять с человека, повредившегося головой? Подвинула судок с котлетами, положила жареной картошки, веточку петрушки и помидор.

– Мне бояться нечего, напрасно стараешься.

– И правильно, чему быть, того не миновать. Диалектика… – Рудобельский не сводил мечтательного взгляда с натюрморта.

– Ну, слава богу! А я все думала, как ты отнесешься к тому, чтоб мы пожили какое-то время вместе!

Адам обалдело уставился на Марго, забыв о котлетах, жареной картошке и сопутствующих продуктах. Галкина наколола на вилку кусок котлеты и поднесла к губам Адама. Ноздри Рудобельского задрожали, принюхиваясь к аппетитному запаху, рот непроизвольно открылся. Марго сунула котлету в открытый рот, пока Рудобельский жевал, утешила:

– Чисто по-соседски, конечно! Ничего такого… Не бойся.

Адам отнял вилку у Маргариты:

– А с чего это ты взяла, что я боюсь? И вообще…

– Ну, значит, договорились?

– Учти, я люблю котлеты и домашние пельмени.

– Это вредно для организма.

– Для моего организма вредно видеть тебя каждый день. Отрицательное воздействие от твоего присутствия могут нейтрализовать только пельмени и котлеты. Много пельменей и котлет.

Марго уже хотела послать морячка куда подальше, но угроза остаться на улице отрезвила ее.

– Что-нибудь придумаю, – пообещала Галкина.

Судочек молниеносно опустел. Маргарита собрала посуду, по-хозяйски смахнула крошки с тумбочки, сложила полотенце.

Рудобельский был не в состоянии соображать – процесс переместился в желудок, взгляд заволокло дымкой то ли от созерцания точеных женских ног, то ли от многообещающего томного голоса Маргариты, то ли от сытного обеда, то ли от всего сразу.

– Ты завтра придешь? – с легким подхалимажем спросил Рудобельский, когда Марго уже собралась уходить.

– Если нужно…

– Принеси, пожалуйста, бритву. И еще балабасы, в смысле котлеты…

– Сам ты балабас.

Галкина направилась к выходу, шаркая выданными в приемном покое мужскими шлепанцами сорок шестого размера – бахилы закончились.

– Какие ножки, – вздохнул сосед в «шапочке Гиппократа», когда Галкина утянула шлепанцы за дверь.