Священник предложил другу стул. В кабинете были полки, книги, брошюры, распятие, фотография папы и фотография родителей Пепина. Кусок потолка просел, обнажив материалы, из которых он был сделан: смесь тростника и глины. Да неужели эта церковь — памятник колониальной эпохи? Обветшалое здание грозило рухнуть в любой момент.

— Я пришел, потому что мне нужна твоя помощь, вот так все просто. — Ригоберто опустился на стул, затрещавший под его весом, и невесело вздохнул. Пепин был единственным человеком, который до сих пор называл его школьным прозвищем: Ушан или Ушастик. В юности это немного коробило Ригоберто. Но теперь прошло.

Когда тем далеким утром в начале их второго курса в столовой Католического университета Пепин О’Донован вдруг объявил — самым преспокойным тоном, как будто говорил о последней лекции по гражданскому праву или комментировал недавний футбольный матч, — что они теперь долго не увидятся, потому что он вечером уезжает в Сантьяго-де-Чили, чтобы приступить к новициату[42], Ригоберто подумал, что его друг шутит. «Ты хочешь сказать, что собираешься священником заделаться? Брось заливать, приятель». Да, конечно, оба они были активными участниками «Католического действия», однако Пепин ни разу даже не намекал другу Ушану, что ощутил призвание. Но сейчас он вовсе не собирался шутить: это было глубоко взвешенное решение, обдуманное в течение многих лет в тишине и одиночестве. Уже потом Ригоберто узнал, что Пепину пришлось выдержать неприятное объяснение с родителями: они пытались всеми способами отговорить сына от поступления в семинарию.

— Ну конечно, приятель, — сказал отец О’Донован. — Если я могу быть тебе полезен, что ж, Ригоберто, я очень рад. Лучше и не придумаешь.

Пепин никогда не принадлежал к числу тех мальчиков-святош, которые причащаются на каждой мессе и которых священники опекают и пытаются убедить, что у них призвание, что Господь избрал их для высшего служения. О’Донован был самый нормальный мальчишка на свете: спортсмен, весельчак, проказник; он даже успел обзавестись подружкой: веснушчатой волейболисточкой, учившейся в школе при монастыре Санта-Урсула. Конечно, он ходил к мессе, как и все ученики «Реколеты», и в деятельности «Католического действия» участвовал вполне прилежно, однако, как помнилось Ригоберто, Пепин никогда не отличался особой набожностью и не выказывал особого интереса к религиозным дискуссиям. Да и сборища, которые священники время от времени устраивали в усадьбе Чосика, он посещал редко. Нет, это была не шутка, а твердое решение. Пепин с детства ощутил призвание и долго думал, ни с кем не советуясь, прежде чем решился на важный шаг. Теперь дороги назад уже не было. В ту же ночь юноша уехал в Чили. Когда, спустя немало лет, они с Ригоберто снова встретились, Пепин был уже отцом О’Донованом, одетым в сутану, носил очки, сверкал ранней плешью и успел сделаться заядлым велосипедистом. При этом он оставался человеком простым и добродушным, так что при встречах Ригоберто любил повторять фразу, которая для них превратилась в поговорку: «Хорошо, что ты не изменился, Пепин, хорошо, что ты не похож на священника, хотя и стал таковым». На это отец О’Донован неизменно напоминал однокласснику о его детском прозвище: «А твои ослиные приспособы так и продолжают расти, Ригоберто? К чему бы это?»

— Речь не обо мне, — уточнил Ригоберто. — Речь идет о Фончито. Мы с Лукрецией уже не знаем, как быть с парнишкой, Пепин. Он нас обоих в гроб вгонит, такие дела.

С тех пор они общались довольно регулярно. Падре О’Донован венчал Ригоберто с Элоизой, его первой женой, матерью Фончито, а когда Ригоберто овдовел, священник обвенчал его и с Лукрецией — в узком кругу самых близких друзей. Он же крестил и Фончито, а еще падре О’Донован иногда приходил в их квартиру в Барранко пообедать и послушать музыку, и встречали его с искренним радушием. Ригоберто несколько раз помогал священнику пожертвованиями (от себя и от страховой компании) на богоугодные дела в его приходе. При встречах бывшие одноклассники чаще всего говорили о классической музыке — Пипин О’Донован с юности был настоящим ценителем. Несколько раз Ригоберто с Лукрецией приглашали священника на концерты Лимского филармонического общества, которые проводились в монастыре Санта-Урсула.

— Не беспокойся, приятель, наверняка ничего серьезного, — сказал падре О’Донован. — Все подростки на свете в пятнадцать лет имеют проблемы и доставляют проблемы. А если у них нет проблем — они просто дурачки. Так что это нормально.

— Нормально — это если бы Фончито напивался, ходил по девкам, забивал косяки, затевал разные проказы, как мы с тобой, когда были в этом трудном возрасте, — мрачно ответил Ригоберто. — Нет, старик, это все не про Фончито. А дело в том — я знаю, ты будешь смеяться, и все же — мальчику уже давно втемяшилось в голову, что ему является дьявол.

Отец О’Донован пытался сдержаться, но ничего не вышло, и он громко расхохотался.

— Я смеюсь не над Фончито, а над тобой, — объяснил он, все еще посмеиваясь. — Ты, Ушастик, — и вдруг заговорил о дьяволе! В твоих устах это слово звучит нелепо. Оно тебе не идет.

— Я не знаю, дьявол это или нет, я никогда не говорил тебе, что это дьявол, никогда не употреблял это слово, не знаю, почему ты его употребляешь, папа. — Фончито говорил горячо, но таким тихим голоском, что отцу приходилось низко наклоняться, чтобы не упустить ни слова.

— Ладно, сынок, извини. Пожалуйста, скажи мне только одно. Это очень важно, Фончито. Ты чувствуешь холод при появлении Эдильберто Торреса? Как будто вместе с ним налетает порыв ледяного ветра?

— Что еще за глупости, папа? — Фончито широко раскрыл глаза, не зная, смеяться ему или оставаться серьезным. — Это ты так прикалываешься, да?

— И что же, он является мальчику в том же виде, как и достославному падре Урраке, в обличье обнаженной женщины? — снова рассмеялся падре О’Донован. — Ты наверняка читал это «предание» Рикардо Пальмы[43], Ушастик. Весьма занимательное чтение.

— Ладно-ладно, — снова извинялся Ригоберто. — Ты прав, ты никогда не говорил мне, что некий Эдильберто Торрес — это дьявол. Я прошу прощения, я знаю, что с такими вещами шутить нельзя. Холод пришел мне на ум из-за романа Томаса Манна, в котором главному герою, композитору, является дьявол. Забудь о моем вопросе. Просто я не знаю, как называть этого субъекта, сынок. Существо, которое таким вот образом появляется и исчезает, которое материализуется в самых неожиданных местах, не может быть человеком из плоти и крови, как мы с тобой. Разве не так? Клянусь, я над тобой не подшучиваю. Когда я говорю с тобой, я как будто сердце в руке сжимаю. Если это не дьявол, тогда получается, что это ангел.

— Ты все-таки смеешься надо мной, папа, я же вижу! — обиделся Фончито. — Я не говорил, что это дьявол, и не говорил, что это ангел. Мне этот господин кажется человеком, как мы с тобой, из плоти и крови, естественно; он абсолютно нормальный. Если хочешь, давай закончим этот разговор и больше никогда не будем упоминать про сеньора Эдильберто Торреса.