— Сколько же ты добирался на своем драндулете от Бахо-эль-Пуэнте? — спросила Лукреция.

— Всего-навсего полчаса. С этими пробками, которые теперь в Лиме повсюду, на велосипеде получается быстрее, чем на машине.

В качестве аперитива Пепин попросил стакан сока и теперь не торопясь, с улыбкой оглядывал хозяев дома.

— Я представляю, сколько казней вы призвали на мою голову из-за того, что я не доложился, как все прошло.

— Да, Пепин, именно так все и было: призывали и змей, и жаб, да вдобавок еще и мор. Тебе ведь известно, как мы обеспокоены этой историей. Ты — настоящий садист.

— Ну и как все было? — нетерпеливо спросила донья Лукреция. — Он говорил с тобой искренне? Все рассказал? Какое у тебя сложилось впечатление?

Падре О’Донован, вмиг посерьезнев, глубоко вздохнул. Проворчал, что полчаса верчения педалей утомили его больше, чем ему бы хотелось. А потом надолго замолчал.

— Знаете, что я вам скажу для начала? — Священник смотрел на них с печалью, но одновременно и с вызовом. — Если честно, мне не очень-то удобно начинать этот разговор.

— И мне тоже, святой отец, — отозвался Фончито. — А нам и незачем его начинать. Я знаю, что по моей вине у папы нервы как струны натянуты. Если хотите, вы можете заниматься своими делами, а мне дайте почитать какой-нибудь журнальчик, пусть даже религиозный. А потом мы скажем папе с мачехой, что разговор состоялся, и вы уж придумаете для них что-нибудь успокоительное. И делу конец.

— Ай-ай-ай, — покачал головой падре О’Донован. — Яблочко от яблони… Ты знаешь, Фончито, в твоем возрасте в школе «Ла-Реколета» твой отец тоже был величайшим обманщиком.

— Тебе удалось поговорить с ним о самом главном? — Ригоберто и не пытался скрывать волнение. — Он перед тобой раскрылся?

— По правде сказать, не знаю. Этот мальчик — он верткий как угорь, все время от меня ускользал. Однако сохраняйте спокойствие. В одном я, по крайней мере, убежден. Фончито не сошел с ума, не бредит и не издевается над вами. Он показался мне самым здоровым и цельным созданием на свете. Та женщина-психолог сказала вам сущую правду: у Фончито нет проблем с психикой. Разумеется, это только мое мнение, я ведь не психиатр и не психолог.

— А как же явления этого субъекта? — перебила Лукреция. — Ты сумел что-нибудь прояснить? Эдильберто Торрес — он существует или нет?

— Впрочем, слово «нормальный» здесь не самое подходящее, — поправил сам себя падре О’Донован, уходя от вопроса. — В этом ребенке есть нечто исключительное, отличающее его от других детей. И я имею в виду не только его ум. Фончито очень умен, это точно. Я ничуть не преувеличиваю, Ригоберто, и говорю без всякой лести. Но помимо ума в голове, в душе этого мальчика есть еще что-то особенное. Редкостная, одному ему присущая чувствительность, которой большинство из нас, смертных, по-моему, не обладает. Именно так. Я даже не знаю, радоваться вам или тревожиться по этому поводу. Не исключаю и того, что мальчик просто хотел предстать передо мной в таком обличье и, будучи превосходным актером, добился своего. Я долго сомневался, стоит ли вам рассказывать. Но думаю, лучше уж выложить все начистоту.

— А нельзя ли ближе к делу, Пепин? — Ригоберто начал нервничать. — Перестань ходить вокруг да около. Говори ясно, без экивоков, приступай уже к сути. Рассказывай, пожалуйста, не тяни кота за…

— Ригоберто, как ты выражаешься! — возмутилась донья Лукреция. — В последнее время мы очень уж испереживались, Пепин. Прости его. Думаю, это первый и последний раз, когда твой друг Ушастик бранится при мне как сапожник.

— Извини, Пепин, извини. Но только скажи мне сразу, старик, не томи, — не отступался Ригоберто. — Этот Эдильберто Торрес существует на самом деле? Он возникает перед Фончито в кинотеатрах, в дискотечных туалетах, на школьных стадионах? Могут подобные глупости оказаться правдой?

Падре О’Донован снова начал обильно потеть — теперь уже не из-за велосипеда, а из-за необходимости вынести свой вердикт, подумал Ригоберто. Да что за чертовщина? Что происходит с Пепином?

— Представим дело так, Ригоберто. — Священник обходился с каждым словом с максимальной осторожностью, как будто на них росли шипы. — Фончито верит, что видит его и разговаривает с ним. Это для меня бесспорно. Ну а я верю, что мальчик в это верит твердо, так же как верит, что он тебе не лжет, рассказывая о своих встречах и беседах. Даже если эти явления и исчезновения представляются абсурдными, даже если они таковы на самом деле. Понимаете, что я пытаюсь вам растолковать?

Ригоберто с Лукрецией переглянулись, а потом молча перевели взгляд на падре О’Донована.

Теперь священник выглядел таким же растерянным, как и они. Пепин был опечален: чувствовалось, что он и сам недоволен своим объяснением. Но было столь же очевидно, что другого ответа у него нет, что он не умеет и не может выразиться иначе.

— Конечно же, я тебя понимаю, но то, что ты говоришь, ровным счетом ничего не означает, — объявил Ригоберто. — Разумеется, среди наших гипотез есть и такая: Фончито не пытается нас обмануть. Он обманывает сам себя, это самовнушение. Ты это имеешь в виду?

— Понимаю, мои слова вас разочаровали, вы ожидали чего-то более конкретного и окончательного, — продолжал падре О’Донован. — Извини, Ушастик, но я не могу выражаться более определенно. Просто не могу. Это все, что я сумел выяснить наверняка. Мальчик не врет. Он верит, что видит этого господина, и — быть может, быть может — он его и видит. Только он один, больше никто. Дальше мне продвинуться не удается. Это не более чем предположение. Повторюсь, я не исключаю и того, что твой сын обвел меня вокруг пальца. Другими словами, что он хитрее и ловчее меня. Может быть, он в тебя пошел, Ригоберто. Помнишь, в «Реколете» отец Ланье называл тебя мифоманом?

— Но получается, все, что ты выяснил, — это не наверняка, а, наоборот, очень мутно, — пробормотал Ригоберто.

— Так это все-таки видения? Галлюцинации? — попробовала уточнить Лукреция.

— Можете называть их и так, только не связывайте эти слова с неуравновешенностью, с душевным расстройством, — пояснил священник. — По моему мнению, Фончито полностью контролирует свой рассудок и свои нервы. Он мальчик трезвомыслящий, прекрасно отличает реальность от фантазии. Вот это я могу утверждать определенно, хоть руку в огонь суну. Другими словами, психиатру этой проблемы не разрешить.

— Полагаю, ты не будешь здесь распинаться про чудеса. — В словах Ригоберто звучали раздражение и насмешка. — Потому что если Фончито — единственный человек, который видит Эдильберто Торреса и разговаривает с ним, то это уже из области чудесного. Да неужто мы так низко скатились, Пепин?

— Я, само собой, веду речь не про чудеса, Ушастик. И Фончито тоже. — Гость был раздражен не меньше хозяина дома. — Я всего-навсего говорю о том, чему не могу подобрать названия. Этот мальчик сейчас живет совершенно особенной жизнью. Он обретает опыт — не будем говорить религиозный, потому что ты не знаешь и не хочешь знать, что это такое, — но духовный, давай согласимся на этом слове. Опыт бьющей через край восприимчивости. Это есть нечто, имеющее только очень косвенную связь с материальным, реальным миром, в котором мы находимся. Эдильберто Торрес олицетворяет для мальчика все человеческие страдания. Мне уже ясно, что тебе этого не понять. Вот почему я так боялся отчитываться перед вами о моем разговоре с Фончито.