— Духовный опыт? — повторила донья Лукреция. — Но что конкретно это означает? Ты можешь объяснить, Пепин?

— Это означает, что мальчику является дьявол, которого зовут Эдильберто Торрес и который оказался перуанцем, — мрачно резюмировал Ригоберто. — Вот что ты, по сути, сообщаешь нам, пользуясь затертыми фразочками приходского чудотворца.

— Обед готов, — очень вовремя возвестила заглянувшая в дверь Хустиниана. — Можете садиться за стол когда пожелаете.

— Поначалу это меня не беспокоило, а скорее удивляло, — говорил Фончито. — Но теперь все по-другому. Хотя «беспокоить» — не совсем верное слово, святой отец. Это меня печалит, заставляет тревожиться и вообще чувствовать себя нехорошо. Понимаете, это началось с тех пор, как он при мне стал плакать. Вначале он не плакал, просто хотел поговорить. Хотя он и не объясняет, из-за чего эти слезы, я чувствую, что плачет он из-за всего плохого, что происходит в мире. А еще из-за меня. Вот отчего мне больнее всего.

Возникла долгая пауза; наконец падре О’Донован объявил, что креветки превосходны, — сразу понятно, что выловили их в реке Ма́хес. Кого благодарить за это лакомство — Лукрецию или Хустиниану?

— Ни ту ни другую, а повариху, — ответила хозяйка. — Ее зовут Нативидад, и она, разумеется, из Арекипы[44].

— Когда ты видел этого сеньора в последний раз? — спросил священник. Прежней уверенности и спокойствия как не бывало, падре О’Донован заметно нервничал. Свой вопрос он задал очень осторожно.

— Вчера в Барранко, на Мосту вздохов, святой отец, — тотчас ответил Фончито. — Я шел себе по тротуару, рядом со мной — еще человека три. Как вдруг я увидел его — он сидел на перилах.

— И снова плакал? — спросил падре О’Донован.

— Не знаю, я видел его только одну секундочку, пока проходил мимо. Он меня не остановил, а я ускорил шаг, — уточнил мальчик; теперь у него был испуганный вид. — Плакал он или нет, я не знаю. Но лицо было печальное-препечальное. Не знаю, как и объяснить, святой отец. Такой печали, как у сеньора Торреса, я раньше не видел ни у кого, клянусь вам. Она передается мне как болезнь, я надолго становлюсь сам не свой, умираю от тоски и не знаю, что с этим делать. Мне хотелось бы знать, что заставляет его плакать. Хотелось бы знать, чего он хочет от меня. Иногда я думаю, что он плачет по всем, кто страдает. По больным, по слепым, по тем, кто просит на улицах подаяния. В общем, не знаю… стоит мне его увидеть, как в голову лезут самые разные мысли. Вот только, святой отец, я не знаю, как их выразить.

— Твое описание вполне понятно, — успокоил мальчика священник. — По этому поводу можешь не волноваться.

— Ну и что же нам теперь делать? — спросила Лукреция.

— Дай нам совет, Пепин, — подхватил Ригоберто. — Я полностью парализован. Если дело обстоит так, как ты говоришь, этот ребенок обладает чем-то вроде дара, гиперчувствительностью: он видит то, чего не видят другие. Ведь так получается? Я должен с ним поговорить? Или лучше промолчать? На душе у меня неспокойно, мне страшно. Я не знаю, что делать.

— Будь с сыном поласковей и не приставай, — ответил падре О’Донован. — Совершенно точно, что этот субъект — существующий или несуществующий — не может быть извращенцем и не собирается причинять вред твоему сыну. Есть он или нет — все равно, он имеет больше отношения к душе (к духу, если тебе так удобнее), нежели к телу Фончито.

— Это что — как у мистиков? Так получается? — перебила Лукреция. — Но Фончито никогда не отличался особой религиозностью. Я бы сказала, как раз наоборот.

— Я бы и хотел выражаться конкретнее, но не могу, — еще раз повторил падре О’Донован, словно признавая свое поражение. — То, что происходит с этим мальчуганом, не имеет рационального объяснения. Нам, Ушастик, не дано знать всего, что находится в нас самих. Любое человеческое существо, каждый из нас — это бездны, населенные тенями. Некоторые мужчины, некоторые женщины обладают тонкой чувствительностью, воспринимают и ощущают такое, что для нас остается незамеченным. Может ли это быть только плодом воображения? Ну да, Ригоберто, возможно. Но это может быть и чем-то иным, чему я не отваживаюсь подобрать название. Твой сын переживает этот опыт настолько активно, настолько по-своему, что я отказываюсь верить в чистую игру воображения.

Ригоберто услышал в словах Пепина растерянность и явную симпатию к мальчику. Священник замолчал и перевел взгляд на тарелку с рыбой и вареным рисом. Ни Лукреция, ни Ригоберто до сих пор не проглотили ни кусочка.

— Мне очень жаль, что я не слишком-то вам пригодился, — сокрушенно добавил отец О’Донован. — Вместо того чтобы помочь вам разобраться в этой головоломке, я и сам в ней запутался.

Падре О’Донован выдержал долгую паузу, переводя печальный взгляд с Ригоберто на Лукрецию.

— Скажу без преувеличения: это первый раз в моей жизни, когда я сталкиваюсь с чем-то, к чему совсем не готов, — тихо и серьезно признался гость. — С чем-то, что для меня не имеет рационального объяснения. Я уже говорил: не исключено, что мальчуган обладает исключительными способностями к притворству и заставил меня поверить в чудовищную небылицу. И это возможно. Я много думал о таком варианте. Но нет, я все-таки не верю. Мне Фончито кажется абсолютно искренним.

— Ты вовсе нас не успокоил известием, что наш сын наладил регулярные контакты с потусторонним миром, — пожал плечами Ригоберто. — Что Фончито у нас теперь вроде Лурдской Пастушки[45]. Она ведь была пастушкой, точно?

— Ты будешь смеяться, вы оба будете смеяться. — Падре О’Донован крутил вилку, не атакуя своего горбыля на тарелке. — Но все это время я думал о вашем сыне. Среди всех людей, которых я повидал на своем веку (а повидал я немало), Фончито, по-моему, стоит ближе всего к тому, что мы, верующие, называем «чистое создание». И не только из-за того, как он выглядит.

— Теперь в тебе заговорил священник, Пепин, — негодовал Ригоберто. — Ты намекаешь, что мой сын оказался ангелом?

— Ангелом, только без крылышек, — громко и весело рассмеялась Лукреция; в глазах ее мерцал лукавый огонек.

— Говорю вам и повторяю еще один раз, пусть вам и смешно меня слушать. — Падре О’Донован тоже рассмеялся. — Да, Ушастик, да, Лукреция, именно так. И можете смеяться сколько угодно. Ангелочек — почему бы и нет?

Когда сержант Литума и капитан Сильва перешли на тот берег, в Кастилью, и добрались до домика Мабель, пот лил с обоих в три ручья. Солнце долбило немилосердно, не было ни облачка, ни ветерка, а по небу кружились стервятники. Всю дорогу от комиссариата Литума изводил себя вопросами. В каком состоянии обнаружат они смуглую красотку? Неужели эти пакостники плохо обращались с возлюбленной Фелисито Янаке? Ее избивали? Насиловали? Вполне возможно, учитывая ее упругие стати, — почему не воспользоваться, если они днем и ночью могли располагать девушкой по своему усмотрению?