Наконец и Воронцовы закончили обсуждение. Михаил Семенович взял за руки двоих детей и также направился в сторону берега. С ним — няня, державшая на руках маленькую Софи. Ну а графиня Воронцова пошла на кухню — распоряжаться насчет приготовления царского ужина, скромно, без изысков, в духе военного времени.

К берегу вела надежная многоярусная лестница из толстого бруса. Куттер с белым парусом был уже совсем близко к берегу. Так что всем пришлось идти живей, чтобы оказаться на берегу не позже царствующей особы. Натан и сам поспешал. Но всё одно вид толпы, торопящейся с равной старательностью, будь то князь или царица, прислуга или охрана, казался ему весьма забавным, даже смешным.

Старания встречающих увенчались успехом. Они оказались на деревянных подмостках, ведущих к камням, омываемым морем, на полминуты ранее того, как куттер с монархом уткнулся в песчаную отмель. Два дюжих матроса бросили якорь и, спрыгнув с суденышка, готовы были аккуратно снять Николая и донести до берега, чтобы он не замочил ног. Но царь показал им, что во время войны подобные церемонии излишни, и ловко спрыгнул в воду, замочившись по… Ну, скажем так, несколько выше коленей. Следом с той же решительностью последовали за ним четверо военных в несколько странной, эклектичной форме. На какое-то мгновение сложилось так, что на корабле остались два человека — в небесного цвета мундирах. Чувствовалось, что шефу жандармов Бенкендорфу очень не хочется мочить ноги, но делать нечего — пришлось и ему прыгать. Тут же за ним оказался в воде и штаб-офицер Лабазнов. Выстроившись клином, во главе которого был, разумеется, император, все семеро пошли к берегу, плескаясь морской водой.

«Царь-то наш… Как прост… И сколь прекрасен…» — прошелестело среди встречающих. Горлис подумал, что он не стал бы спорить ни с тем, ни с другим. Однако… в царской подчеркнутой простоте ему почудилась искусственность. Как будто бы каждое действие или жест планировалось к увековечиванию новоявленным Нестором-летописцем: «Сего дня, 27 июля 1828 года Его Императорское Величество Николай I, прибыв к семье, ждущей его на отдыхе под Одессой, спрыгнул в воду, словно простой рыбак…»

Царь ловко заскочил на мосток, после чего смог наконец обнять дочь, как стало теперь видно, удивительно на него похожую, и следом — жену. Горлис, не привыкший к придворным церемониям и этикету, стоял чуть ближе других. И потому до него донеслись слова, сказанные русским монархом при встрече с супругой: Meine geliebte Mouffy[56]. Но снова — показалось, что сказано сие было этак — не громко, но и не тихо, а ровно настолько, чтобы немногим, но кому-то, было слышно, как царь любит свою милую Муффи.

И тут Натан почувствовал на себе обжигающе негодующие взгляды. То были Бенкендорф и Лабазнов, по-прежнему стоявшие на песке и не смевшие пока забираться на подмостки — в столь трогательную минуту. Горлис понял, что стоит, пожалуй, действительно несколько неудачно и, сделав несколько быстрых шагов, зашел за спину Воронцову.

Августейшая семья, решив, что довольно объятий, выразила намерение идти к дачному дому. Вся толпа мгновенно перестроилась, прижавшись к перилам мостков, дабы царственные особы могли пройти по образовавшемуся коридору. И тут вдруг раздался легкий треск начинавшей рваться ткани. И вновь — какая удача (или неудача?) — именно из того угла зигзагообразных мостков, где стоял Горлис, лучше всего было видно, что происходит. Крючок от удочки любимой дочери зацепил военный мундир отца за… Ну, скажем так, несколько ниже спины. Все застыли с выражением лица: «Ничего не происходит. Решительно ничего!» И лишь глаза самого важного для государства чиновника — министра двора и уделов князя Волконского — выражали полное отчаяние.

Николай остановился и посмотрел на дочь своим знаменитым наводящим ужас холодным взглядом, которого, как говорят, никто в империи выдержать не может. Однако девятилетняя Мария отзеркалила ему ровно таким же колючим взором, дополненным еще детским упрямством. Поняв, что нашла коса на камень, царь смягчился, отвел руку за спину, нащупал крючок, вырвал его резким движением (одна из горничных охнула, будто бы крючок вырываем был из ее одежды или даже пышного тела). Надежно вогнав крючок в удилище, которое царевна по-прежнему не выпускала из рук, монарх поцеловал Марию Николаевну в макушку и сказал: Oui! Ma fille a attrapé un gros poisson[57]. Встречающие облегченно рассмеялись, как бывает, когда ожидается большой конфуз, но всё вдруг заканчивается благополучно.

Все пошли по мосткам, а потом по лестнице. Теперь уж Горлис решил не высовываться из-за спины Воронцова. Зато у Бенкендорфа и Лабазнова появилась наконец возможность показать свою нужность. Они споро поднялись по лестнице на самый верх. И начали обозревать окрестности с таким суровым видом, будто янычары ожили и где-то высадились числом не менее орты[58]. Тут к янычарам… То есть нет, извините за описку — тут к жандармам подтянулся князь Волконский, после чего все вместе отправились обходить дозоры, охранявшие дачу.

Рядом с Натаном поднималась та самая удивившая его своею форма четверка. В верхней части их костюмы имели вид русского одностроя: мундиры, фуражки. А вот от пояса и ниже — разнобой. Во-первых, сами пояса представлял собой кушаки с вышивкой более-менее дорогой, но у всех разной. Неширокие полотняные штаны, которые Степан называл убранє, — оказывались в общем-то однородными. Но сапоги — опять не по уставу, совсем уж различные по фасону. Впрочем, всё быстро прояснилось, когда этот квартет начал перебрасываться короткими репликами — на украинском. Значит, это и были казаки Задунайской Сечи, те самые, что в конце мая перешли на сторону русских. Понятно стало, почему у них такая мешанина в одежде. Царь хотел показать, что, с одной стороны, это воины уже русской армии, но, с другой, желал оставить напоминание того, что сие произошло недавно. Как символ того, что именно Николай — первый русский монарх, при котором все украинские казаки оказались под российской короной. А значит, как мыслилось, уже никогда больше не станут своевольничать. Все четверо из казацкой старши́ны вели себя как равные, но всё же один из них казался более равным.

Когда вся компания добралась до дачи и проводила время в ожидании ужина, император (уже переодевшийся в сухое) главным объектом своего рассказа сделал именно этого человека. Представил его как в прошлом кошевого атамана Задунайской Сечи Осипа Гладкого, ныне, за заслуги перед русской короной наделенного чином полковника. По словам Николая I, сей человек являет собою не только образцового солдата, воина, но и обладает прекрасными христианскими качествами. Пока полковник Гладкий благодарил православного царя за высокую оценку и доверие, Горлис вглядывался в казака. И ловил себя на мысли, что где-то видел этого человека с переменчивым лицом, умными, хитрыми глазами. Но как ни силился, обстоятельств и времени возможного знакомства вспомнить не смог.