но течение относило его в сторону, а одежда тянула ко дну.

Саша отбросил автомат, моментально снял вещевой мешок. Вот он уже ползет к самому краю полыньи; Рашит с посиневшим лицом и блуждающими глазами подплывает ближе. Саша громко кричит, едва владея собой:

— Давай сюда! Держись за меня!

Рашит делает несколько отчаянных рывков, бессознательно подчиняясь команде. Вот его голова рядом. Саша резким движением хватает друга за воротник шинели. Но Рашит слишком тяжел. Под Матросовым трещит лед, а впереди — полынья. Малейшее неосторожное движение — и река унесет обоих.

Но Матросов не думает об этом. Пусть трещит лед, пусть страшная пасть холодной немилостивой реки перед глазами — жизнь друга дороже. Саша до предела напрягает мускулы. Он с трудом поднимается на колени. Сначала надо льдом показывается голова Рашита, потом плечи. Вот он выполз, как тюлень, неуклюжий, мокрый. Рашит дрожит от холода, он что-то хочет сказать, но не может. Он удивлен, поражен, в его глазах недоумение...

Саша не менее растерян, он понимает, что теперь надо срочно отправить Рашита в лазарет. Он оглядывается назад и видит санитаров, спешащих к полынье.

Он выпрямился, теперь надо догонять своих.

Вечером Саша направился в землянку старшины, хотелось поговорить с ним о Рашите и о себе, как бывало разговаривал о чем-нибудь наболевшем с начальником колонии Петром Филипповичем. Но Соснин был занят — он регулировал радиоприемник — и попросил Матросова подождать.

— Сейчас будут передавать важные известия, — озабоченно сказал он. — Возьми, Саша, лист бумаги, сколько успеем, запишем.

Матросов взял карандаш и чистый лист бумаги, пристроился у краешка стола. Что-то визжало, свистело в аппарате, но вдруг отчетливо донеслись знакомые позывные — «Широка страна моя родная...»

— Ты записывай только начальные буквы каждого слова. К примеру, вместо миномета пиши букву «м», пулемет «п», оружие «о». Иначе не успеем.

Отчетливо, громко заговорил диктор:

За время наступления наших войск под Сталинградом с 19 ноября по 11 декабря у противника захвачено...

Саша начал быстро записывать: «с» — 105, «т» — 1510, «а» — 2134... Тысячи пулеметов, автомашин, миллионы снарядов, десятки миллионов патронов. Одних пленных свыше семидесяти тысяч.

Диктор еще продолжает говорить, а Саша уже быстро отложил карандаш, вскочил на ноги и бросился обнимать старшину.

Соснин, легонько отстранив его, прищурил умные глаза, с улыбкой следя за Матросовым, бурно изливающим свои чувства, потом тихо произнес:

— Порадовали, спасибо. Если в землянке еще не спят, сообщи и им тоже.

— Я их разбужу! — возбужденно воскликнул Саша.

Матросов не мог вместить в своем сердце эту огромную радость, он забыл о том, зачем приходил к старшине.

— Я побежал, — крикнул он, выбегая из землянки.

Матросов вдруг остановился как вкопанный. Радость как рукой сняло. «Чему я радуюсь? Другие дерутся, а я тут торчу. Под Сталинградом солдаты кровь проливают, жизнь отдают, а я в болельщиках хожу, сочувствую. А еще в колонии давал ребятам обещание...»

И уже без того восторга, который охватил его в землянке Соснина, он вернулся в блиндаж. Молча поставил в угол автомат, сбросил полушубок, присел. Ребята укладывались спать. Саржибаев, задумчиво уставив свои острые карие глаза в низкий бревенчатый потолок, что-то насвистывал. Гнедков сидел перед печкой, на коленях его лежала раскрытая книга. Селедкин зубрил устав. Перчаткин пил чай, следя безразличными глазами за пламенем в железной печке. Он с аппетитом прожевывал сухари, предварительно намоченные в чаю.

Саша со злостью проговорил:

— Только знаете спать да сухари жевать!..

Все живо оглянулись, за исключением Гнедкова, увлекшегося чтением.

— Стыд-то у вас есть, спрашиваю я? Люди под Сталинградом умирают, жизни отдают, а мы тут в уютной землянке спрятались, как суслики, — продолжал Саша с горячностью.

Перчаткин вдруг засмеялся...

— А сам?

— И сам такой же... суслик!

— Я не понимаю... — начал было Перчаткин.

Но Матросов перебил его:

— Семьдесят тысяч пленных взяли, под Сталинградом победа... А мы...

В маленькой землянке поднялся шум, гам, суматоха: Саржибаев обнимал Матросова. Перчаткин почему-то плакал, а Гнедков спорил с Селедкиным.

— Ай, ай, больно хорошо, замечательно! — кричал Саржибаев приплясывая.

— Войне, значит, скоро конец, — заключил Перчаткин.

Матросову почему-то вдруг показалось, что Перчаткин неискренне радуется победе под Сталинградом, скорее всего он не хочет попасть на фронт, и, обернувшись к нему, Саша крикнул:

— Радуешься, что избежал Сталинграда?

— Вот чудак, а разве ты не рад нашей победе?

«15 декабря 1942 г о д а.

Я с усилием прислушиваюсь к голосам людей, стоявших у изголовья.

— Температура сорок. Сердце вялое, на ночь дайте камфары.

О ком они говорят? Неужели обо мне? Пропадает трубный голос доктора, уже не вторит ему робкий тенор фельдшера.

...Мне чудится родная долина. От пряного воздуха распирает грудь, голова кружится, если поднимешь глаза, чтобы увидеть вершину Янган-Тау. Под ногами журчит холодный родник. Я делаю отчаянное усилие, пытаясь встать на колени, чтобы утолить жажду, но мне не удается это сделать.

Надо мной раздается эхо, убегающее в горы.

...Вот арба катится по неровной дороге, пролегающей по высохшему руслу речки. Рыжая кобыла шагает лениво, медленными взмахами длинного хвоста отгоняя назойливых оводов.

Я, прищурив веки, зачарованно смотрю на обширное дикое поле, усеянное крупными белыми ромашками.

— Остался бы я жить среди ромашек.

Бабай, то и дело покрикивающий на кобылу, хмурит брови и поворачивает голову:

— Мудрый бездельник хуже работящего дурака.

Я вздрагиваю, точно ударили хлыстом — я не хочу быть бездельником...

...Отец был громадного роста, лицом напоминал цыгана: черные живые глаза, длинные волосы. Я любил кататься на его спине. А особенно мне нравилось слушать сказки о богатырях. Отец рассказывал их по вечерам, когда на улице шел сильный дождь или бушевал буран. Однажды отца принесли на руках, и уже никогда отец не рассказывал больше сказок. Я помню слезы матери.

— Его жизнь отняли баи, — говорила она, ласково обнимая меня и пряча от меня заплаканные глаза...

...Но это, оказывается, не слезы, а брызги водопада. Я бросаюсь к воде, так мучает жажда. И вдруг перед моим взором вырастает полынья. Невидимая сила бросает меня в черную пасть реки. Я невольно вскрикиваю...

Снова слышу я бас доктора:

— Вот и чудесно, теперь ему нужен покой.

Я, видно, отлежал ногу, болит правый бок, но не хочется повертываться. Из окна падает ровный свет, принося покой».

«20 декабря 1942 года.

Меня выписали из лазарета. Я шел медленно, жадно вдыхая холодный