Летучих листков требовалось много и разных. За них действительно платили деньги, правда, сущие гроши. Альбрехту не удалось бы купить на них ни модный костюм с многочисленными разрезами, из которых бы вылезали складки шёлковой нижней рубашки, ни серебряное колечко Альме. Но им с Альмой не приходило в голову подозревать Людвига в утаивании гонораров. Ведь он объяснял, что платят крестьянские вожаки из собственных, весьма тощих карманов.

Какие темы нужнее в данный момент, Людвиг узнавал во время своих ночных похождений. Они условно подразделялись на три части: предостережения для богачей, чрезмерно угнетающих крестьян, картины радостной жизни, ожидающей бедняков, если они сумеют постоять за себя, и призыв к истреблению духовенства. Последние особенно радовали Альму. На эту тему у неё получалось рисовать выразительнее всего. Альбрехт сочинял стихотворные подписи к рисункам. Людвиг руководил.

Однажды, как обычно, они собрались делать листки. Приближалась весна. В открытое окно долетали запахи распускающихся почек и птичий гомон. Темой листков снова оказались «продажные попы». Альма нарисовала толстого маленького священника, которого держал вниз головой дюжий крестьянин. Изо рта церковного служителя сыпались монеты.

— Неплохо. — Людвиг, наклонив голову, оглядывал её творение. — Крестьянину лицо подобрее сделай, упырь какой-то вышел.

— Полагаешь, он с добрым лицом будет деньги вытрясать? — спросила Альма.

— Разумеется. Он же светел и справедлив. В общем, как мы.

— Позволю себе возразить: я не крестьянин, в отличие от тебя, — встрял Альбрехт, — и мне тоже не нравится исключительнейшее неправдоподобие твоего предложения.

— Послушай, Фромбергер, — веско сказал Людвиг, — ты хочешь правды. Но её нет на свете. Каждый делает её под себя. У нас она такая, как я сказал. У нас с тобой, запомни. Потому как по сравнению с курфюрстом ты, дружище, ровно такой же крестьянин, как и я.

— Так переделывать рисунок или нет? — сердито спросила Альма, щуря глаза. Альбрехт уже знал, что они у неё болят от света. К тому же, стесняясь белёсых ресниц, она их беспощадно красила, накладывая на каждый глаз, наверное, не меньше полфунта сажи.

— Переделывай, конечно, порадуй народ, — велел Людвиг и добавил, с усмешкой поглядывая на Альбрехта: — Никогда бы не подумал, что простая служанка может так рисовать.

Альма вспыхнула:

— Я не служанка, а племянница капеллана!

— А может, ты врёшь? Племянницы обычно любят дядюшек, а не мечтают о виселице для них.

Она, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты. Альбрехт вскочил и грозно навис над товарищем.

— Ты что сделал?!

— Да не хотел я плохого! Просто интересно стало. — Людвиг уже жалел о своей маленькой мести за альбрехтовский снобизм.

— Нет, ты скажи... — Фромбергер схватил товарища за плечи и начал медленно вытаскивать его из-за стола. Студиозусы неминуемо бы подрались, но Альма вернулась и произнесла бодро, хотя глаза её выглядели краснее обычного:

— Давайте работать. Мы не должны ссориться, иначе вообще ничего не сделаем.

— Хорошо. — Фромбергер отпустил товарища и послушно уселся за стол. При виде Альмы он становился кротким, как стадо ягнят. — Так что мне писать, Людвиг?

— Что-нибудь о пиявках. Как попы-пиявки присасываются к честным крестьянам.

— Присосались, как пиявки, попаситесь-ка на травке! — тут же выпалил Альбрехт.

— Глуповато, конечно, но, может, и сойдёт, — сказал Людвиг.

Альма взбунтовалась:

— Не пойдёт. Что мне к этому, корову рисовать? Терпеть не могу коров! Давайте лучше нарисуем виселицу. Это всегда впечатляет умы.

— Альма, не усугубляй! — взмолился художественный руководитель. — Ты хочешь запугать людей? Все останутся дома, громить попов пойдёшь одна.

— Проклятых пиявок мы скинем ярмо. В мир светлый грядущий откроем окно! — выдал Фромбергер.

— Нет! — схватился за голову Людвиг. — Фром-бер-гер-р! Ты же занимался изящными искусствами! Что за жуткий стиль? И вообще эти пиявки мне уже надоели. Может, задать риторический вопрос? И упомянуть церковных иерархов. Простые священники всё же не враги своему народу. Кстати, к Господу можно воззвать, чтоб стало понятно: Бог и Римская курия — разные материи.

— Ну ты и задал задачу! — Альбрехт почесал в затылке. — Это же не совместить никаким образом... хотя... а вот гекзаметр, хочешь?

«Боже, ответствуй, молю, для чего Ты создал епископа»?

Альма прыснула. Строгий цензор, однако, отклонил и этот вариант.

— Ты что, Фромбергер? Ты для народа пишешь или для университетского диспута?

— А по-моему, хорошо, — вмешалась Альма.

— Вот! — торжествовал Альбрехт. — Девушке нравится! Чем она тебе не народ?

— Всем! — отрезал Людвиг. — Она племянница капеллана.

После споров, чуть не дошедших до драки, очередной выпуск листка утвердили с таким текстом:

Альма нарисовала тощего плачущего крестьянина с вывернутыми карманами. Монахи и священники со зверскими лицами тянулись к нему со всех сторон. Людвиг ещё раз оглядел творение.

— Сойдёт.

— Неправда это, — заметил Альбрехт, — разве они всё отбирают? Только десятину ведь.

— Значит, будет поэтическое преувеличение, — отмахнулся Людвиг, — Фром-бер-гер-р! Чтоб поднять людей, нужны сильные выражения, а правда-неправда, поймут одни умники, вроде тебя. Всё равно соки из крестьянина выпиты до дна, не попами, так хозяевами. Ты забыл, сколько чиншей нужно платить ежегодно? Да ты и не знал, ты из ремесленников. А крестьян доят все, кому не лень, и постоянно. Захотел продать что-то — плати хозяину, женишься — плати, даже помрёшь — дети за тебя платят. Я вот ещё думаю... Альма! Пусть монахи реют над бедным крестьянином, аки коршуны.

— Плохая идея, — возразила девушка, — люди с крыльями напоминают ангелов. Разве нам это нужно?

Людвиг посмотрел на неё уважительно.

— Умная! Хоть и племянница капеллана.

— А ты думал! — буркнула Альма, снова берясь за тушь.

Закончив работу, они не спешили расходиться. За окном уже смеркалось, но птицы продолжали щебетать, чуя близкую весну.

— Ласточки уже прилетели, — задумчиво сказала Альма, накручивая на палец прядку, — лето будет жарким...

— Это уж точно! — проворчал Людвиг, подразумевая грядущие беспорядки. Альбрехт смотрел на Альму не отрываясь. Сумерки притушили чрезмерную белизну волос и розовость лица. Теперь ничего не мешало её совершенству.

Посидев немного, она встала, собрала кружки на поднос и, кивнув студиозусам, ушла.