В раздевалке и парилке я рассказывал Мите о своей недавней экспедиции за солдатскими костями, о том, как мы отчерпывали жидкую грязь из огромных воронок, куда сваливали трупы и немцы, и русские – не поймешь кто, в одной яме по сто человек, ты представляешь, штабелями; череп находишь – человеческая единица, ставишь на край воронки, а потом все кругом в черепах, а кости – в целлофановые мешки. Я рассказывал ему, каких ребят я там встретил, одного мужика с нашего полка, только он молодой, на два года позже там тянул, никого не знает из наших, но мужик хороший; одного из 345-го полка и еще одного саперюгу – отличный парень, только вот покорежен ужасно, лицо все в куски, так – бородой закрывает, и руки нет, но ездит постоянно, копает, они все уже девятый год ездят, на кладбище братском уж тыщи две солдат лежит, ими откопанных.

Говорил ему о том, что при иной расстановке звезд, в которой мы не вольны, могли бы и наши почерневшие, изуродованные черепа доставать из зловонной воронки спустя лет пятьдесят какие-нибудь будущие энтузиасты, какие-нибудь пионеры-комсомольцы, копачи… И бросят в грязное ведро, а затем отмоют и с матом похоронят в братской могиле, так и не определив, кто таков. Так вот: жил на свете, мучился, читал умнейшие книжки, учился в университете, отдавал долги, раз в полжизни просыпался где-нибудь на чужой даче с окном в бушующий сад, чувствовал, что влюблен, испытывал что-то похожее на счастье, так ничего и не понял… голову осколком оторвало.

Митя слушал меня уважительно, даже сопровождал мой рассказ сочувственным мычанием, но думал, кажется, о чем-то другом. Вроде бы что-то его печалило. И затем он стал мне рассказывать, как он разочаровался в своем новом увлечении парапсихологией, оккультизмом и еще какой-то «трансцендентальной медитацией», это стало его угнетать, повергать в подавленное состояние и мешать работать. Митя был озабочен, морщил лоб и постоянно говорил «понимаешь, брат», будто бы не был уверен, что я пойму, что мне вообще стоило это рассказывать, зная мое отвращение ко всякой мистике и любовь к соленой и кислой отечественной закуске. Он утверждал, что его новые мистически озабоченные знакомые, после того как он перестал их посещать, не оставляют его в покое и продолжают преследовать, в основном по ночам, но бывает и днем, навязывая ему различные неприличные образы, а то и склоняя к сотрудничеству со спецслужбами. Митя решительно отказывается от всякого контакта с этими паразитами, но делать это становится все труднее, слишком много на это уходит здоровья, да еще нога в последнее время подвела. И тогда, измученный их домогательствами, он подался в Оптину пустынь и жил там два летних месяца, молясь, исповедуясь и работая. Но кормежка в Оптиной никудышная, а работать надо помногу – часов по двенадцать ежедневно, несмотря на больную ногу, да и самое главное – эти сволочи стали его доставать и там и смущать бесстыдными образами во время молитвы, и он оттуда сбежал.

Я обалдел и не знал, что ответить.

– Мить, а кто они такие, эти гады? Может, поехать с ними поговорить, яйца намотать на сучок, сразу перестанут тебя поражать на расстоянии?

Митя поморщился.

– Нет, во-первых, это опасно, я-то один, а у тебя жена, сын. Во-вторых, это ничего не даст, видишь ли, эта борьба идет в астрале, и в реальности их побороть нельзя. Вот если бы… Нет ли у тебя среди знакомых хорошего сенса, он бы помог поставить защиту…

– Кого-кого? – не понял я.

– Ну, экстрасенса.

– Нет, Митя, откуда…

Я растерялся. Мозги мои уклонялись от размышлений на эту тему. Я подумал, что какая-то неясная тревога, поселенная в нас неизвестно кем и когда, мешает нам по-настоящему жить и чувствовать радость момента, что, кажется, называется «быть в согласии с собой». Интересно, много ли людей находятся в таком согласии? Меня же этот постоянный тревожный зуд побуждает к переменам, к бесконечным переменам, к невозможности остановиться. Я думаю, что это может быть тяга к перемене ракурсов при разглядывании себя. Трудно смотреть из одной точки – глаза слезятся, предметы измельчаются, затем просто привыкаешь и уж мало что замечаешь, а неясная тревога нарастает. Нужно иногда менять экспозицию и композицию собственной жизни, менять перспективу. Правда, для этого нужно иметь еще много мужества наводить на себя резкость. Достанет ли сил докрутить объектив до тех пор, пока не увидишь себя самого без успокоительной наркотической пелены?

Вроде бы в юности мы бываем спокойнее и беззаботнее или, во всяком случае, быстрей и веселей справляемся со своими тревогами с помощью разнообразных наркотических средств. В Афганистане у меня была книга «Искусство владеть собой». По ней я ежедневно расслаблялся, потея от напряжения, пытаясь унять ретивое, для которого по молодости лет было все же многовато впечатлений, – не успевало переваривать, болело, проклятое, ныло. Затем во всю жизнь ни разу не кольнуло, до самого последнего времени, экспедиции за костями. Видимо, уже насобачилось сердечко, обтерлось. Кажется, тогда, в Афганистане, мне удавалось немного натренироваться по этой книге и отгораживаться от действительности: я научился быстро засыпать, даже при отвратительной духоте, обливаясь потом и кусаемый гадкими афганскими мухами, что было высшим мастерством старожилов. Я упорно вызывал у себя в воображении картины неба с плывущими облаками или морской глади в самых неподходящих обстоятельствах и уже не помню, чем это заканчивалось. Впрочем, может быть, я засыпал с мухами на лице просто от усталости и осатанения, а не от аутотренинга. Сейчас уже не поймешь. Не помогла же мне эта книжка «владеть собой» во время изломанного и невероятного, как все, что было связано с Афганистаном, эпистолярного романа, и также не помогла в страхе за собственную жизнь перед самой заменой, когда мысль о том, что меня не заменили в срок и, следовательно, я нахожусь там уже не свое время, совершенно подавила меня. Это искусство анестезии – замораживания отрицательных эмоций – весьма обманчиво: к легкой заморозке привыкаешь и более сильные приключения и переживания требуют более сильных доз. Это искусство не уберегало от многих потрясений, и поэтому пришлось сдружиться с потрясениями. А заодно и с постоянной тревогой. Я больше не искал абсолютного средства овладеть собой, не искал никакого способа забвения, может быть, кроме нечастых дружеских попоек, иногда с разгулом и весельем, но по большей части на них также решался тот же бессмертный вопрос: как жить дальше? Ох уж эта изнурительная русская привычка размахивать дубиной над метафизической бездной по всякому поводу! Водка-то ведь, если разобраться, не для того служит.

А Митя, выходит, не успокоился…

Мы выскочили из парной, и я помог Мите доковылять до проруби. Он нырнул первый и проплыл немного, ломая тонкую стекляшку льда руками, а в маленьких разлетающихся льдинках отражалось тускнеющее холодное солнце. Я с разбегу нырнул в водоем и поплыл за Митей, крича от ужаса, холода и наслаждения.

Мы хотели сразу же заскочить опять в парилку и немного погреться после купанья, но какие-то три довольно внушительных мужичка взялись там за уборку. Они были такие дородные – в особенности один из них, которого называли Максом, обладатель хорошо тренированного плечевого пояса и массивных ног, – и вели себя так деловито и даже немного нагловато, что никто не решился им перечить, несмотря на то что, как я понял, парилка убиралась лишь недавно. Я с досадою плюнул, но тоже не стал возражать установленному распорядку. Бессмысленно. В конце концов, они старались не только для себя. Нам пришлось погреться под душем, хотя удовольствие от этого сильно пострадало, размазалось по более мелким ощущениям, приглушенным еще и раздражением. Митя вдруг разнервничался несоразмерно событию. Вообще-то он человек довольно невозмутимый. А тут длинно матерился себе под нос, что свидетельствовало о крайнем его нерасположении к трем активным жлобам и вообще о дурном настроении. Митя пошнырял со своим костылем между раздевалкой и моечной, затем взял в руки веник, напялил на голову шляпу и демонстративно уселся возле двери в парилку, очевидно, чтобы действовать жлобам на нервы.