Митина нетленная и сокровенная сущность являла себя необыкновенно твердым, волевым сгустком энергии неожиданно для всех и для самого Митьки лишь в нужные моменты: если в нем приключалась нужда товарищам или хотя бы случайным знакомым. Во все же остальное время про него нельзя было сказать ничего определенного и определяющего: кто таков Митька Перевозчиков? Инженер, «афганец», специалист по космической связи, спортсмен-разрядник, инвалид, сочинитель статей, дворник, забулдыга, безработный, одинокий человек или вообще призрак… Иногда у меня мелькала догадка, что Дмитрий Перевозчиков был задуман Богом как своего рода групповой портрет советского народа для предъявления его иностранным гражданам или гражданам других планет.

В этой пестрой толпе персонажей, которую представлял собою Митя, не хватало, пожалуй, лишь уголовников и членов правительства. Но и уголовники, и члены правительства – это не народ, это крайности, совершенно не представляющие народ в целом, как Москва ни в коей мере не представляет Россию, а является даже искажением ее образа. Живокипящую же средину этого невообразимого и такого милого душе советского этноса, выходцами из которого являлись все мы, питательную, побулькивающую кашу Митька вполне в себя вмещал. А крайности вытекали из нее же. Крайности – это, например, пересоленная каша или подгорелая.

Мысль моя о том, что Перевозчиков задуман как образец советского народа, не в смысле эталона, а в виде многообразия вариантов и их диалектического единства, подтверждается еще и тем, как легко и невероятно уживались в Мите качества совершенно противоположные, например – доброта и жестокость. Некогда, на заре нашей дружбы, когда Афганистан отстоял еще не так далеко и мы собирались в дворницких комнатухах совместно с другими такими же, как мы, метущими студентами на дружеские попойки, Митя иногда по моей просьбе повествовал о своих воинских подвигах. Позже мы уже не возвращались к этим батальным повестям, лишь иногда я уточнял у него какие-нибудь детали афганского военного быта, какие-нибудь присказки, жаргон, названия населенных пунктов и т. д. Для чего-то все это было нужно памяти, почти независимо от нас вела она эту перекличку затираемых временем имен и лиц отходящей эпохи.

А в тех его рассказах в студенческом кругу было нечто совершенно не умещаемое сознанием, что никак не прилагалось к моим представлениям о человеке, частью, конечно, вполне теоретическим, сформированным из книг, но все же и нельзя сказать, чтобы они были только книжные…

Я замечал, что более или менее внимательные и чуткие к жизни из пивших тогда с нами студиозусов воспринимали Митины повествованья почти так же, как и я: трезвели и, открыв рот, прислушивались к голосу сверхчеловеческого, что сквозил в Митькиных речах. Поражало одно странное несоответствие. Все, кто хоть немного был знаком с Митей, знали его как человека, у которого можно было попросить все что угодно и в неограниченном количестве: месяц подметать чужой участок, денег без сроку и числа взаймы; перенести, подержать, сбегать и, как уже говорилось, – одолжить жизнь. У Перевозчикова было множество достоинств, но среди главных – доброта и сострадание. Зная его лишь чуть-чуть, можно представить, как поразительны были его живодерские азартные повести о своих афганских подвигах, когда он рассказывал об уже ставших общесоветской притчей проводах от телефонного аппарата, присоединяемых к половым органам душманов, – прием, к которому прибегали в разведке с трудно установимой частотой; или о том, как он долго убивал душмана, перерезая горло тупым ножом, или скидывал со скалы, или расстреливал в числе других без особого смысла, а просто от ожесточения…

Судьба уносила меня от участия в подобных мероприятиях, но, может быть, если бы я был обставлен таковыми, я не оказался бы настолько силен, чтобы им противиться. А может быть, у Митьки были просто какие-то ненормальные командиры и дурная компания. В нашем батальоне такого я что-то не припомню.

Я думал тогда: как относиться к этим Митькиным страшилкам, к азарту, с которым он рассказывал их, к чередованью этого азарта с тем, что называется заботой о ближних? И то и другое у него, как мне казалось, выходило вполне искренне. И я решил воспринимать его рассказы как древний эпос, а к нему самому относиться как к Гомеру или на худой конец – к Бояну. Ведь во всяком эпосе, уподобясь литературоведам, можно вычленить разнообразные мотивы, циклы, которые затем и вовсе становятся лишь схемами, элементами поэтики. Например, цикл: «Режу я душмана…» или «Горим мы с мужиками в танке…» Так и ждешь, что дальше будет: «Сидим мы с Соловьем-разбойником на суку, а навстречу нам Илья Муромец скачет…»

Но об Афганистане мы уже давно не вспоминали в совместных разговорах. Несколько лет.

Очнулся я сидя на полу, с треском в башке, и первое, что увидел, – заботливо нависшие надо мною несколько членов различного размера и волосатости. Они слегка покачивались как раз напротив глаз, от которых еще не отступила пелена. «О, жив боец!» – радостно воскликнул хозяин одного из членов, сам же орган задорно колыхнулся в такт словам. На нас лили холодную воду. Рядом сидел одуревший Макс с фингалом под глазом и в кровоподтеках. Видно, Митя поработал над Максом еще, пока я был без сознания. Сам Митя сидел на бетонной скамье вместе с обломками костыля. Вероятно, он и его в конце концов пустил в ход, потому что тот мужик, который меня огрел тазом по голове, морщась, держался за руку. Более всех хлопотал человек с голосом «старого летчика», который мы слышали из вестибюля. Он оказался весьма гибким и энергичным стариканом, с неожиревшим телом и мускулами, немного иссушенными временем. Кажется, он был знаком с Митей и раньше по бане, потому что называл его по имени и укорял наших противников.

– Ну вы-то тоже, мужики, нашли кого задирать, «афганца», инвалида. Вам что, больше привязаться не к кому? Ты как, Мить? Э-эх, орлы, тоже мне!

– Твой инвалид, мать его, сам хорош, сам в залупу полез, – сказал кто-то из Максовых друзей.

Митя опять напрягся и промычал что-то недовольное.

– Ну, ладно, мужики, – сказал мне Макс и тем самым как бы подал сигнал к примирению, – я ж не знал, что вы «афганцы». Мы б договорились, свои же все мужики. Давайте примем по маленькой за знакомство.

Я предпочел согласиться, а Митя предпочел мычать.

– Че твой друг-то такой нервный и угрюмый? – спросил меня Макс, когда мы уже перемещались в раздевалку.

– Да не обращай внимания, у него неприятности со здоровьем. Он мужик неплохой. Сейчас отойдет.

– Ну ты его успокой, а то как бы опять рогом не попер, – сказал Макс. – А, да… Макс, – представился Макс и протянул руку.

– Федор, – сказал я.

– А это мои друганы.

– Володя и Коля, – представились друганы, видимо зависимые от своего лидера и психологически – в силу более слабого темперамента, и еще как-то, скорее всего, материально.

Мы приняли по маленькой из «их графина», ибо у нас с Митей ничего не было с собой, и гул в башке немного унялся. Митя все торчал в моечной и к нам не подходил.