Последнюю фразу он произнес так, словно озвучивал приказ, но, еще не успев договорить, должно быть, догадался, что и сам сейчас не в состоянии его исполнить. Он изменился в лице, и голос его зазвучал по-другому: было ясно, что ему позарез необходимо прямо тут, немедленно, унизить Лилу. Он повернулся к ней и, перейдя на диалект, зачастил:

— Только с этой сучкой не так все просто. Вроде посмотришь на нее: глазки узенькие, сиськи маленькие, жопа маленькая, сама тощая как щепка. Думаешь, на фиг такая сдалась, на нее даже не встанет. А еще секунду посмотришь — всего секунду — и понимаешь, что больше всего на свете хочешь ее трахнуть.

Лила почувствовала бешеный стук в голове, как будто сердце билось не в горле, как раньше, а перепрыгнуло прямо в черепную коробку. Она ответила ему такой же грязной, если не хуже, тирадой, схватила пепельницу, разметав вокруг окурки и пепел, и попыталась его ударить. Однако, несмотря на всю ярость, рука ее двигалась вяло, будто лишенная силы. «Лина, остановись, что ты делаешь?» — завопил Бруно, и она как будто нехотя послушалась его. Солара с легкостью схватил ее за запястье, вырвал у нее пепельницу и в бешенстве заговорил:

— Думаешь, ты тут подчиняешься синьору Соккаво? Думаешь, я тут никто? Ошибаешься. Доктор Соккаво с недавнего времени вписан в красную книгу моей матери, ту самую, что куда важнее красной книжицы Мао. Так что работаешь ты не на него, а на меня, и зависишь от меня одного. До сегодняшнего дня я позволял тебе делать что хочешь, любопытно было посмотреть, далеко ли вы зайдете с этим мудаком, который тебя трахает. А теперь запомни, что я глаз с тебя не спущу и что ты должна бежать ко мне по первому зову, ясно тебе?

Только в этот момент Бруно вскочил со стула и заорал:

— Брось, Микеле! Оставь ее, ты перегибаешь палку.

Солара медленно отпустил Лилино запястье, обернулся к Соккаво и забормотал, снова вернувшись к литературному итальянскому:

— Ты прав, прости. Такая уж особенность есть у синьоры Карраччи: так или иначе, но она непременно заставит тебя перегнуть палку.

Лила сдержала гнев, аккуратно стряхнула кончиками пальцев пепел со своей одежды, развернула листок с требованиями, положила его на стол перед Бруно и направилась к двери. На полпути она вдруг обернулась и, обращаясь к Соларе, сказала:

— А свистеть я научилась в пять лет.

Из кабинета Соккаво она вернулась белая как полотно. Эдо спросил, как все прошло, но она не ответила, отодвинула его рукой, прошла мимо и заперлась в туалете. Она боялась, что Бруно сейчас же позовет ее назад, что ей придется разговаривать с ним в присутствии Микеле, боялась противной слабости во всем теле, к которой никак не могла привыкнуть. Она вздохнула с облегчением, только когда увидела в окно, выходившее во двор, как Микеле идет к своей машине — высокий, шаги резкие, нервные, лоб с залысинами, красивое, гладко выбритое лицо, черная кожаная куртка и темные брюки. Она вернулась в разделочную.

— Так что? Отдала? — снова пристал к ней Эдо.

— Да, но дальше будете разбираться сами.

— В смысле?

Лила не успела ответить: к ней подбежала запыхавшаяся секретарша Бруно и сообщила, что хозяин немедленно хочет ее видеть. Лила шла к нему в кабинет, как святая, которая все еще носит голову на плечах, но уже придерживает обеими руками, зная, что ее вот-вот отсекут. Едва завидев Лилу, Бруно заорал:

— Может, вам еще и кофе по утрам в постель подавать? Что за новости, Лина? Ты сама-то понимаешь, чего просишь? А ну садись и объясни мне все нормально. Глазам своим не верю!

Лила растолковала ему все требования, пункт за пунктом, тем же тоном, каким говорила с Дженнаро, когда тот не хотел слушать ее объяснений. Она подчеркнула, что советует ему отнестись к требованиям серьезно, обдумать и конструктивно обсудить каждый пункт, потому что иначе — если он будет себя вести неправильно — инспекция нагрянет на завод без предупреждения. Под конец она спросила его, в какое дерьмо он вляпался, чтобы оказаться в руках у подонков Солара. Этого Бруно уже не стерпел. Его обычно румяное лицо посинело, глаза налились кровью, он завопил, что уничтожит ее, что стоит ему зачерпнуть из своего кармана горсть монет и кинуть мудакам, которые затеяли идти против него, — и все его дела тут же наладятся. Он орал, что его отец всегда был на короткой ноге с инспекцией и не ему их бояться. Визжал, что Солара быстренько отобьют у нее охоту играть в профсоюзы, и задыхаясь, прохрипел: «А теперь вон отсюда, вон, немедленно!»

Лила направилась к двери и уже с порога сообщила:

— Больше ты меня не увидишь: я увольняюсь.

Ее слова быстро привели Соккаво в чувство. По его напряженной физиономии нетрудно было догадаться, что он поклялся Микеле не увольнять ее.

— Ты что, еще и обижаешься? — спросил он ее. — Капризничать вздумала? Что ты несешь, вернись, давай все обсудим. Это мне решать, увольнять тебя или нет. А ну вернись, засранка, иди сюда.

На какую-то долю секунды ей снова вспомнилось, как по утрам на Искье мы ждали Нино с его богатым другом из Форио, любезным и всегда невозмутимым молодым человеком. Она вышла и захлопнула за собой дверь. Ее била дрожь, все тело покрылось холодным потом. Она не вернулась в разделочный цех, не попрощалась с Эдо и Терезой, прошла мимо Филиппо, который растерянно кричал ей вслед: «Эй, Черу, ты куда? А ну вернись!» Она бегом побежала по немощеной дорожке, села на первый же автобус до Марины, вышла у моря, долго бродила по побережью на холодном ветру, потом на фуникулере поднялась до Вомеро. Прошла по пьяцца Ванвителли, по виа Скарлатти и Чимароза, снова села на фуникулер и спустилась вниз. Было уже поздно, когда она поняла, что совсем забыла о Дженнаро. Домой она вернулась в девять, встревоженные Энцо и Паскуале принялись расспрашивать ее, что случилось, но она вместо ответа отправила их в квартал искать меня.

Так мы оказались глубокой ночью вместе, в бедной комнате в Сан-Джованни-а-Тедуччо. Дженнаро спал, Лила шепотом говорила и говорила без остановки, Энцо и Паскуале ждали на кухне. Я чувствовала себя героем старинного романа — рыцарем, облаченным в сияющие доспехи, который, пройдя полмира и пережив тысячи захватывающих приключений, вдруг встречает на своем пути тщедушного пастуха-оборванца, ни разу в жизни не покидавшего пределы своего пастбища, который с немыслимой отвагой, голыми руками, хватает страшных хищных зверей и подчиняет своей воле.

Я дала ей выговориться и слушала ее молча. Некоторые эпизоды, особенно те, говоря о которых она болезненно морщилась, напугали меня по-настоящему. Я чувствовала себя виноватой, думая о том, что моя жизнь могла сложиться так же, и если это не так, то в том числе благодаря ей. Иногда меня охватывало желание обнять ее, еще чаще — задать вопрос или отпустить комментарий, но я сдерживалась и позволила себе перебить ее всего два-три раза.

Например, когда речь зашла о профессоре Галиани и ее детях. Я хотела знать, что именно сказала моя бывшая преподавательница, в каких словах и выражениях, и не упоминали ли обо мне Надя и Армандо. К счастью, я вовремя сообразила, что с моей стороны было бы подло заострять внимание на подобных пустяках, хотя в душе считала свое любопытство оправданным: все же я хорошо знала этих людей и испытывала к ним искреннюю привязанность. Но я сказала лишь: