я никогда им не стану, я просто девчонка.

У нас была примерно минута, мы это знали. Болело сердце, оно перестало держать удары судьбы. Страшно, очень страшно.

Я посмотрела на Кристину – купол все равно раскрошится. Кивнула ей. Она кивнула мне. Синхронно мы потянулись к двум воображаемым люкам на полу и принялись откручивать вентили. Мое нутро – как батискаф, оно на плаву, пока есть проценты в Лейке, пока есть кислород. Если запустить внутрь воду напополам с отчаянием, с разочарованием, мы затонем. Что ж, пришла пора…

Сливайся, Лейка, сливайся до нуля.

Больше держаться незачем.

Внутрь центральной сферы хлынула чернота, боль агонии, раздирающий страх. Последний страх в жизни. Я прижалась к мысленной Кристине, она обняла меня в ответ крепко-крепко.

Так мы и затонем.

Человек снаружи, наверное, не рассчитал очередной удар…

Потому что он лишил меня сознания – я безвольно повисла на крюках.

*****

Может, тот, кто вел «допрос без протокола», решил сделать паузу.

Я снова лежала на лавке в камере, у меня все болело. Я не могла ни нормально вдохнуть, ни пошевелиться. Мне впервые в жизни ничего не хотелось, только провалиться подальше, чтобы уже не достали. И я не слышала внутреннюю Кристину – она захлебнулась? Ее больше со мной не было.

Где ты? Где…

Когда в очередной раз открылась дверь камеры, я почувствовала, как по моим щекам катятся слезы, жгучие, как кислота.

«Не трогайте», – хотелось прошипеть мне, но не вышло сделать даже этого.

Двое перекладывали меня с лавки на…носилки? Каталку, как выяснилось. Прикрыли вместе с лицом чем-то темным, шуршащим, повезли… Каждая выбоина на полу, каждая трещина отзывалась в моем теле агонией: способность отводить боль закончилась, села внутренняя батарея. Наверное, мучители продолжат издеваться в лазарете. Там больше возможностей, инструментов…

– Молчи, не шевелись, – приказал мне кто-то сдавленным шепотом. – Ни звука.

Ехали мы бесконечно долго, мне мерещилось, что под плотной тканью я задыхаюсь. Лазарет не может находиться так далеко.

Спустя множество поворотов и патрулей, не задавших ни единого вопроса, каталка с грохотом заехала в некий отсек – дрогнул матрас, сложились ножки. С лязгом закрылись железные двери.

Машина.

Машина? Завелся мотор, салон задрожал. Двое так и сидели от меня по бокам. Медики? Медики скорой? Подставные лица?

«Эггерт?» – вдруг захотелось прошептать мне. Я даже протянула руку, чтобы нащупать его пальцы, коснуться живительного тепла.

– Эггерт?

С меня наконец сдернули завесу. Машина выруливала на шоссе. В салоне темно, почти ничего не видно, кроме силуэтов.

«Это не его руки… – поняла я отчетливо, – не его силуэт…»

Эггерта тут не было.

Глава 13

Машина ехала долго, и тряска причиняла мучения. Но еще больший дискомфорт вызывали «ныряния» – первое и второе. Будто проходила через тело тугая волна, подкатывала к горлу тошнота. Мне стало ясно, что это такое – порталы. Из Первого Района во Второй, из Второго в Третий. Двигайся мы по обычным дорогам, путь в Дэйтон из Кирстауна занял бы, по моим расчетам, четверо суток. Может, пятеро.

А так Скорая затормозила спустя несколько часов, и чей-то глухой голос спросил:

– Куда её? Нам дали адрес?

– Да.

Перед моими глазами развернули смятый лист, подсветили его фонариком. Первой строкой кто-то написал адрес моих родителей: Боу-драйв, пятнадцать… Второй – адрес Фила. Вот на него, подняв дрожащую руку, я и указала.

Нельзя, чтобы мои родители видели меня такой. Просто нельзя.

Фонарик погас; водителю сообщили координаты. Скорая снова набрала ход.

Я никогда не видела Орина плачущим и никогда бы не хотела увидеть. Но так случилось. Он прижимал руку к глазам, пряча влагу.

– Не надо… – шептала я хрипло. Теперь я лежала там, куда меня «выгрузили» – на скамье в прилегающем к кухне помещении. – Все…нормально.

Но он любил меня, очень любил, оказывается, и его сердце от вида моих синяков разрывалось.

«Говорил я тебе… – застыло в карих глазах. – Я тут в ожидании чуть с ума не сошел, думал, ты уже никогда не вернешься». Вслух прозвучало другое:

– Мэй, тебе надо к доктору…

– Нет.

– Даже не спорь!

– Это ты… – За время поездки я поняла, что по-настоящему опасных ран на моем теле нет. У меня ничего не сломано и не треснуто – только гематомы. А боль – она от слившейся почти до нуля Лейки; мое тело, оказывается, тоже реагировало на это физической агонией. – Посмотри…

Я указала на свою руку, и Орин, догадавшись, оголил мое плечо. Всего на секунду, после прикрыл его тканью: то, что он увидел, его шокировало. И он плакал опять. Сдержанно, молча, по-мужски.

– Мне просто надо домой, – от долгой дороги у меня пересохло горло. Собственно, в тюрьме меня тоже поили мало. – Туда, где тихо.

Он знал, что, когда Лейка почти на нуле, нужна тишина – внешняя и внутренняя, мы про это читали. Любые «неправильные» разговоры, вопросы, прояснения и объяснения могут доконать. И не узнаешь, какое слово станет фатальным.

– Нет у тебя… – признался он хрипло. – Квартиру забрала хозяйка, пока тебя не было, кончился договор ренты. Никто не проплатил. Если бы я знал, принес бы ей деньги, но она просто выставила в коридор коробки с твоими вещами – я забрал их через сутки. Надеюсь, соседи ничего не украли.

Там нечего было красть, я никогда не хранила ничего ценного. И сердце от этих новостей не екнуло – меня мало что теперь волновало. Когда стоишь на финальной черте, начинаешь вдруг ко многому относиться спокойно.

– Тогда найди угол, где я могу…

«…сдохнуть».

– Восстановиться, – с нажимом произнес друг, хотя понял смысл моей фразы. – Я найду, Мэй, найду. Ты спи.

– Я…оставила открытым твой склад…

– Забудь про склад.

Он не держал зла. Стало чуть легче.

– Попить дай.

К моему рту поднесли кружку, но я не сумела даже приподнять голову – влага так и полилась. На язык, по щекам, на подбородок и воротник.

Он перевез меня куда-то. Маленькая халупка, одна небольшая комната. И здесь было все необходимое: вода, кровать и тишина. Больше мне ничего не было нужно. Думать я себе запретила. Раньше сочла бы это невозможным, но теперь понимала: это возможно, когда Лейка на плече показывает цифру один. Один последний процент. Насколько его хватит? В какой момент образуется ноль? Как себе помочь? И нужно ли?

Я спала. Кажется, я спала сутками.

Ко мне никто не лез, не заходил. Фил соблюдал правило «тишины». Три раза в день он приносил еду в сумке-холодильнике, чтобы она могла продержаться несколько часов, пока я не выползу, не заберу её. Если сумка с порога исчезала, он не волновался: значит, я живая.

Я боялась вставать, делать шаги, есть, боялась смотреть в окно. Я существовала как человек, лишенный иммунитета, страшащийся любого дуновения ветерка, любой заразы. Лежа в полумраке, я изучила взглядом все трещинки на стене, уголок потрепанных отошедших обоев и рисунок на них же. Еще силуэт погасшей лампочки и то, как пробегают по потолку световые полосы, когда мимо проезжают машины. Я опасалась плохих мыслей. И хороших тоже. Страшилась, что последние проложат ассоциации к первым – так часто случается, я поняла это тогда, когда учила думать себя о богатстве. Стоит представить деньги, сразу же откуда-то в мыслях берутся бедность, платежи, нужды и другие ненужные темы. Картинка домика в Гринхилле больше не грела. Потеряла яркость, как и все остальное, потеряла смысл.

Я никак не могла решить, нужна мне эта жизнь дальше или нет. Если да, то для чего?

Внутри меня было тихо, как в комнате.

Так прошло четверо суток.

Не знаю, когда это случилось, но однажды я проснулась, и за окном было почти светло, горел недолгий день. Я поняла: мне нужно отыскать смысл. Хоть какой-нибудь. Что-то, что могло бы сейчас, в этот сложный период, держать меня на плаву. Сделать великой целью исцеление собственных родителей от боли? Выжить ради этого? Хорошее дело, но я