И я никогда этого не делала. Мне будет сложно пережить диалог с ним, но собственный побег, свою трусость будет пережить сложнее.

Потому, чувствуя себя хилым стеблем цветка, я ждала, когда «Пью» подойдет.

Он не был в форме, он был в штатском и в этой одежде умудрялся выглядеть статно. Больше я не удивлялась его мышцам, повадкам, фигуре, манере речи – все сложилось в единую картину в тюрьме.

– Генерал Эрдиган? – желчно отрапортовала я, будто являлась его подчиненным. Выказала слабым голосом и сарказм, и удивление. Ему, этому человеку, было в Дэйтоне не место.

На меня смотрели тяжело, укоризненно – мол, не нужно так. А как теперь нужно? Как? Те же чуть раскосые серые глаза, то же лицо, оставшееся в моей памяти под козырьком фуражки.

Молчание затянулось. Он прервал его тогда, когда у меня вновь возникла мысль просто уйти.

– Как ты?

Я не могла ругаться в полную силу: у меня ее, этой силы, попросту не было. Ни пороха, ни запала, ни фитиля. И потому я спросила просто:

– А как я могу быть? После того…твоего…приказа?

Он тревожился по-настоящему. Он переживал – теперь я упивалась этими его чувствами, как пиявка – кровью. Они были мне нужны, они меня питали.

– Я должен был. – Его слова как камни. Только круги по воде. – Должен был сказать «да».

– Что ж, ты это сделал.

Мы больше не друзья. Мы по разные стороны рва.

– Существует военный протокол…

– Для проведения «неофициальных допросов»?

– Для них существует «неофициальный» военный протокол. Тоже. Это система. Если бы своим поведением на тот момент я выказал ей несоответствие…

Эггерт думал о нашей с ним встрече, он знал, что я брошу ему обвинения в лицо, знал, что ему придется на них отвечать. Тяжести на его душе это не убавляло.

– То ты бы потерял погоны. Звание. Только что добытое обратно…

– Это звание еще не вступило в полную силу, несмотря на выданную мне форму. До официальной печати оставались еще сутки…

– Ну да. Что ж, пусть так… Думаю, ты все равно боялся его потерять.

Я видела Эггерта разным. Но таким окаменевшим в своей уверенности не видела никогда.

– К черту звание. Но, – он на секунду прикрыл веки, – будучи мертвым, я не смог бы тебе помочь.

Я подозревала, что мой вывоз из Первого в Третий без его помощи не обошелся, но сердечные синяки от этого болели не меньше.

Наверное, мы видимся с ним в последний раз. Грешно не спросить обо всем, пусть я уже вычеркнула этого человека из своей жизни. Однажды вычеркну и из сердца.

– Меня…случайно ударили в допросной слишком сильно?

– Нет. Это был мой приказ.

– И что стало с тем, кто его выполнил?

– Он написал рапорт о том, что, применив слишком много силы, случайно стал причиной смерти задержанной. Его уволили без права на возобновление службы.

Бедняга. Хотя, может, и на самом деле бедняга, если ему кормить семью. Я не хотела больше ни на кого злиться, носить это с собой.

– Убили, значит? И это без тела подтвердил доктор? А как же записи с камер? – Мне было почти смешно.

Смешно не было Эггерту. Я видела по его глазам, сколько сил ему пришлось приложить, чтобы замять мою «быструю смерть» и «отсутствие тела». Кому-то он, наверное, платил, кого-то уговаривал, кому-то угрожал. Давил, подкупал, манипулировал. Я не знала, качать ли мне на это головой или же восхищаться. Так или иначе, использовать систему и все её винтики он умел всегда.

И да, он мне помог уйти живой. Хотя бы. На этом всё.

А в его глазах так много всего. Чувство вины, тяжесть стыда за то «да», осуждение себя самого – меня впервые излечивала чужая боль. Одно ее присутствие. Значит, меня хотя бы не предали бездушно, за меня чуть-чуть переживали. Пусть это служит мне утешением.

Нужно было прощаться. Он хотел проведать меня? Проведал. Я выжила. Пусть возвращается к своей великой службе – я же вернусь к своей маленькой жизни.

Хотелось, однако, еще чуть-чуть съязвить: вместе с цинизмом из меня вытекала душевная чернота.

– Просто признайся, что просто хотел сделать мне больно с тех пор, как я оставила тебя в кровати неудовлетворенным.

«Это будет честно».

– Хотел, – Эггерт удивил тихим ответом, – но только поначалу…

Я не стала слушать продолжение.

– Что ж, у тебя получилось. Здорово получилось, лучше и придумать было нельзя.

Теперь боль внутри него была осязаемой – она была моим лекарством.

Сейчас он скажет это слово «прости». И, как только скажет, что-то внутри меня дрогнет: мы, женщины, существа, падкие на добрые слова. Нам для радости хватает так мало.

– Ничего не говори, – предупредила я. Вместо продолжения фразы стянула с плеча рукав майки. Лейка показывала два процента. Опять два. Черт, я знала, что нам не стоило встречаться. И стоило. Пусть лучше сейчас, чем все заново потом.

– Я этого…не желал…

Его боль я ощущала как свою. Придавившую его сердце плиту, перекрывшую кислород, – пусть теперь сложно дышать будет ему.

– Скажи, я что-то значу для тебя, Пью? – спросила я честно. – Хотя бы что-то?

– Да.

Это было красивое «да». На века. Таким «да» можно скреплять брачные союзы, такому «да» можно было бы поверить навсегда. Просто в этом не было смысла.

– Тогда уходи, – произнесла я тихо, глядя ему в глаза. – Уходи навсегда.

Я впервые видела в его взгляде что-то, очень похожее на любовь. Перемешанную с тяжестью вины. Я видела несказанные им слова, в которых, возможно, был отсвет нашего совместного будущего. Вероятно, он даже сказал бы, что пришел не для того, чтобы меня проведать, – он пришел «ко мне». Я сейчас рубила не родившийся еще росток на развилке судьбы, нашей совместной с ним судьбы. Или же мне так казалось. Теперь я, однако, знала, что иллюзии убивают быстрее любой, даже самой неприглядной правды. Хватит с меня манипуляций и несбыточных ожиданий.

Эггерт красив, притягателен, силен. За ним хочется идти, за его руку хочется держаться, только цена прикосновений была мне известна.

Он смог удержать все слова в себе – спасибо ему за уважение.

Просто протянул мне сверток из плотной бумаги, перемотанный бечевкой, который все это время держал в руках и который я поначалу не заметила. Дождался, пока я возьму его, развернулся и зашагал прочь.

А я смотрела на него и думала о том, что все еще люблю его. Боль – просто боль. Она оставляет на любви синяки, но та, если хочет выжить, выживает. Искать способ избавиться от нее придется мне самой.

Я забыла про книжный, про роман, который хотела прочитать. Теперь я брела обратно. Обернулась уже перед дверью, нахмурилась, когда увидела, как Эрдиган вдруг запнулся. Он ненадолго припал на одно колено совсем, как когда-то, и у меня дернулось сердце. Оказывается, я привыкла о нем заботиться, и эта привычка вжилась в клетки.

«Просто отвык от неровных дорог. С ним все в порядке», – одернула я себя. Заставила отвернуться – пусть уходит, пусть уходит навсегда. Мне опять поднимать процент с двух, если не с единицы, до былых трех.

Вернувшись в дом, заперлась, вернула ключ на крючок, опустилась на кровать, чувствуя себя опять лишенной всяких сил. Снова буду спать сутками.

«Зато я все ему сказала. Как хотела сама». Это спасало, от этого было легче. Недоумевая, что может быть в свертке, я прошла до стола, взяла с него нож. Срезала бечевку.

Деньги. Там были деньги на два дома.

И две хрустящие новые бумаги, подтвержденные печатями, – два разрешения на переезд. Для меня и для моих родителей.

Глава 14

Трое суток спустя

Восемь процентов – я снова была живой. И чувствовала себя сносно, почти хорошо. Причин этому было несколько.

Первая: мои практики воображения себя счастливой оказались действенными, и им я посвящала все время, когда не читала, не слушала музыку, не ела или не спала. Мысленно