class="p1">И незапертой оказалась дверь в квартиру.

Сердобольная – да. Мягкотелая – да. Но я не могла его оставить в таком состоянии. И потому вошла внутрь.

Он стоял у окна, опершись руками на подоконник. Тяжелая поза, тяжелые мысли. И он выпил. Странно, но мне нравились его отрицательные черты, такие как желание накатить, когда тяжело. Они показывали мне, что Эггерт все же не машина, он человек. Отлично прячущий от других настоящие переживания.

Я прикрыла за собой дверь и какое-то время стояла без движения. В квартире тишина. После произнесла:

– Это я.

– Я знаю. – Оэм даже не обернулся. – Я узнал тебя по шагам, по дыханию и по движениям.

Когда-то ему пришлось пробыть слепым продолжительное время, он научился слышать то, что не слышат другие.

Наверное, только теперь мне стало понятно, насколько сильно я продолжаю его любить. Может, эта любовь вечна, может, она продлится даже тогда, когда я выйду замуж за другого, нарожаю ему ребятишек. Бывают такие чувства, которые не гаснут, даже если их пытаешься зарыть.

Потому что я молчала долго (Эггерт не мог видеть, что я попросту им любовалась, вновь и вновь принимая тот факт, что никуда мои чувства не делись), Пью спросил:

– Что ты здесь делаешь?

– Мне сказали в «Двух Лунах», что ты…слеп.

– Ты пришла, чтобы в этом убедиться? Тогда убеждайся.

Он повернулся от окна. Те же самые печальные расфокусированные глаза, как и когда-то. И невеселая улыбка на губах. Не улыбка даже – тень пролегшего на сердце шрама. Выпивший, он становился легче, смешливее или насмешливее, куда-то пропадала тяжесть «зрячего Эггерта», и общаться с ним было легче. Под действием алкоголя он нравился мне тоже. Беда. Видимо, если человек тебе дорог, он дорог тебе любой.

– Мне посоветовали купить тебе трость.

– Обойдусь.

– Почему ты…здесь?

– Быть может, потому что я не могу далеко уйти?

Что-то менялось в нем слепом. Находясь в таком состоянии, он не злился – он просто принимал жизнь. И вспомнился лабиринт, тот момент, когда я хотела сбежать. Тогда «Пью» тоже заранее понял, чем все закончится. Понял, но не стал агрессивным, не стал даже хитрым, он просто…согласился. Чем и подкупил. Наверное, в такие моменты понимаешь, добрый перед тобой человек или злой, пусть подобные определения используются только в детских книжках. Эггерт никогда не был ни подлым, ни бездушным, просто, имея зрение, он пер вперед как машина, а ослепнув, тормозил. Пил и размягчался, как теперь.

– Ты мне нравишься…таким.

– Я помню. Ты пришла, чтобы мне об этом напомнить?

В голосе ни тени раздражения, но странная печаль, смешанная с благодарностью за этот момент – он не любил быть один.

«Поговори со мной», – я помнила, как он попросил об этом в прошлый раз.

– Женщины обожают беспомощных мужчин?

– Ну… – я сдержала улыбку, – вы тогда…не такие страшные.

– Я рад.

И все же он хотел побыть один, теперь я отчетливо чувствовала, насколько тяжелая плита придавила ему сердце.

Паузы в нашем разговоре постоянно затягивались. Он молчал, помнил о том, что я просила его более никогда не приходить. Я же понимала, что рада его видеть. Вопреки всему. Мне всегда было легче с ним рядом, чем без него, и снова хотелось поддаться слабости. В конце концов, это мой вечер.

– Ты хотела меня о чем-то спросить?

– Да. – Я помедлила. – У меня три вопроса.

– Задавай.

Я вдруг осознала, что нет, он не нравится мне беспомощным, я приняла его неукротимую суть и характер, они шли ему куда больше этой «палки в колесе».

– Скажи, если я буду тратить деньги, которые ты дал, меня не поймают за руку?

– С чего бы этому случиться?

– С того, что в Первом Районе я числюсь преступницей. К тому же мертвой.

– В Первом Районе никто так и не установил твою личность. Не успел.

– Мне все равно следует сменить документы? Ведь у них остались фото…

– Не стоит. – Он на короткий момент снова стал генералом Эрдиганом, разбирающимся во всех вопросах. – Если бы нашу с тобой связь обнаружили до момента официального закрепления за мной должности, нас бы казнили обоих. Это не по правилам, но так бы случилось, я знаю. Теперь, когда мое звание снова закреплено за мной, тебя никто не посмеет тронуть, так как ты человек, помогший должностному лицу восстановить справедливость. Тебя наградят, а не посадят.

– Как изменчива жизнь, – я хмыкнула. Все-таки история может вкратце упомянуть меня как героя, оказывается. Не то что бы мне этого хотелось.

– Значит, с документами все в порядке, это хорошо.

– Второй вопрос?

Он был дурацким. Но он мучил меня уже не первый день.

– Как люди называют твою маму?

Я должна была понять, на чем я тогда спалилась с пресловутым садовником.

Пью улыбнулся, он понял, почему я спрашиваю. И его улыбка плавила мое сердце, как восковое.

– Баронесса фон Эрдиган.

Ох, значит, там в ходу не только звания, но и титулы. Вероятно, некий знатный род с древними корнями.

– Лучше бы ты мне сказал ее так и называть. И тогда этот поганый дед не сдал бы меня.

– Он сдал бы все равно. Он увидел процент твоей Лейки.

Ладно, согласна, мой косяк.

– Третий вопрос?

Меня тянуло к Эггерту как магнитом. Куда-то исчезала логика, и хотелось просто прижаться к нему, как когда-то. Пусть всего на минуту.

– Почему? – спросила я тихо и шагнула ближе. – Почему ты снова ослеп?

– Может, потому что мы, люди Первого Района, очень «нежные»? Крайне чувствительные к перепадам процентов в Лейке.

Он помнил мой сарказм, просочившийся однажды. Он его не забыл.

– Может быть, – я все еще так считала. Чуть-чуть. И потому опять не сдержала улыбку, которая, впрочем, быстро погасла. – А если серьезно?

Теперь я стояла к нему близко и вновь думала об одном и том же: этот человек – лев. Он однажды возглавит новое движение или восстание, он создаст иную систему, станет ее главой. Ему попросту нельзя быть слепым. И нет, он не будет пить вечно, он отыщет того, кто поможет ему – за деньги или за идею, – он вернется в Кирстаун, продолжит заниматься тем, что важно. Я этими качествами в Эггерте и восхищалась, пусть даже они однажды переехали меня пополам.

– Если серьезно? Ты хочешь знать ответ, Мэй? Так ты предпочитаешь, чтобы тебя все называли?

– Ты давно и прочно отвоевал право называть меня Кристиной. И не уходи от темы.

Он вдруг коснулся пальцами моего лица, и я вспомнила то, что чувствовала в самом начале, – прикосновение к душе.

– Потому что я сделал больно тому, к кому я не равнодушен. И эта боль ударила по мне же.

Эггерт касался меня, и теперь я чувствовала все. Все, что происходило в его душе тогда: животный страх от новостей о моей поимке, который он тут же зажал в стальной кулак, жгучее желание действовать, связывание воедино сложных деталей плана. И огромный груз тогда, когда он давал согласие на мой допрос. Черноту внутри, стыд за то, что не сумел воплотить в короткие сроки иной план, который бы меня пощадил. Ожог от вины, как от плети, когда меня коснулся чужой кулак, тьму ненависти на самого себя. Вот откуда падение процентов: Эггерт чувствовал. Он все это время чувствовал, и очень много. Все это нагрузилось неподъемной болью, когда он увидел мою опустевшую Лейку, когда услышал слова: «Не приходи больше». Он сдал, потому что в каждом шаге этого непростого путешествия ему было не все равно.

Я выздоровела сейчас, в эту секунду. Я увидела происходящее с обратной стороны, как в зеркале, я ощутила все то, что чувствовал он. Вздохнула, потому что поняла: его нужно исцелить. И отпустить туда, где он нужен.

– Да, вы – нежные люди Первого Района… – Его губы были так близко, что у меня стекала с подоконника логика, – и ты мне нравишься беспомощным. Чуть-чуть. Но зрение тебе надо вернуть.

– Ты ничего мне