class="p">Он поднялся и привлек ее к себе, наслаждаясь прикосновением ее обнаженной груди к его, тоже обнаженной.

— Да, любовь моя. Я женюсь на тебе, когда мы вернемся домой.

— В Гетланд. — В ее голосе не было согласия. Там было раздумье — то же колебание, что ночью раньше, когда она поняла, что не задумывалась о таком далеком будущем.

— Или в Карлсу. Я уже говорил тебе, Сольвейг. Мы решим вместе, где именно будет наш дом.

— Но ты — единственный наследник Леифа. Ты однажды станешь ярлом Гетланда.

— Если я захочу. Есть и другие, которые могут править. А ты станешь ярлом Карлсы. Ты отдашь это место брату?

Она нахмурилась и отодвинулась.

— Я… я не знаю. Я не думала об этом.

Магни знал это, знал, что творится в ее разуме — и знал, как это прекратить.

Он поймал ее руку и притянул Сольвейг обратно.

— Сольвейг. Хватит. Все, что имеет значение сейчас — это то, что мы любим друг друга, и мы поженимся, а потом вместе решим, что будем делать. Наши отцы могут прожить еще очень долго. Не стоит торопить их смерть и планировать то, что может за ней последовать. Пока не настанет время, не будем об этом думать. А сейчас можно жить и там, и там — если мы захотим.

Ее глаза разглядывали его лицо, и он почувствовал, что она будто обдумывает каждую его мысль. Придя к какому-то итогу, Сольвейг кивнула.

— Да? Ты выйдешь за меня? — Ему нужно было это слово.

— Да.

11

Сольвейг прислонилась к вельсу (прим. — надводная часть борта корабля) и наблюдала за тем, как Франкия проплывает мимо. Они приближались к следующему городу, самому дальнему в их путешествиях — и в этом, и в ранних. За этим городом, как утверждала тайная карта, которая у них была, лежал Париж. Город золота и чудес, как о нем говорили.

Берега реки здесь были тихи и пустынны. С тех пор, как налетчики снялись с лагеря, они не повстречали тут никого. Не было даже рыбаков. Казалось, этот следующий город был так же беззащитен, как и тот, что они разграбили у устья реки. Франкам явно пришлось нелегко от набегов в этом сезоне.

Позади Сольвейг с кряхтением работали веслами мужчины, и она позволила себе быть убаюканной этим мерным звуком. Нет, ей не нужен был сон. Ей достаточно было спокойствия.

Тень скользнула за ней, и Сольвейг подняла взгляд на Магни, который улыбнулся и сел позади, обхватив ее руками и ногами. Она сначала напряглась от этого жеста принадлежности, но он приподнял бровь, и она расслабилась. К моменту, как они покинули лес этим утром, в лагере совершенно точно знали, как именно они провели ночь; им свистели и гикали так, будто никто и никогда раньше не занимался любовью в лесах, так что скрываться было незачем.

Кроме того, ей это нравилось: осознание того, что он хочет к ней так прикасаться. И ощущение самого прикосновения. Так что она откинулась ему на грудь и позволила себе расслабиться и принять их связь.

Она и Магни касались друг друга всю жизнь, но сейчас все между ними было по-другому. Даже прикосновение руки к ее плечу ощущалось иначе. Каждое прикосновение было как если бы он ее присваивал, говорил, что она принадлежит ему. И Сольвейг ощущала это правильным. Отец говорил ей, что любовь вовсе не делает ее слабой, и сейчас, здесь, в руках Магни, она верила, что это может быть правдой. Если она будет осторожной и не ступит в его тень.

Сольвейг хорошо знала свое тело, не только как воин, но и как женщина. Она исследовала его и нашла все точки наслаждения — или так ей думалось. Но и тут Магни открыл для нее что-то совершенно новое. Она попросила его показать ей, чего лишалась, и он это сделал. Но прошлая ночь была большим, что наслаждение плоти. Казалось, что-то веяло над ними в этом круге деревьев, как аура. Что-то, что не могло быть создано возбуждением.

Когда она попросила его, она имела в виду больше, чем просто плоть. Она просила его показать ей любовь, и он это сделал.

И теперь Сольвейг плыла с ним и с его отцом, потому что хотела быть рядом, и потому что это было правильно — они были связаны, как были связаны Бренна Око Бога и Вали Грозовой Волк, и в глазах своих людей, и в их собственных глазах. Это напугало ее — мысль о том, что теперь она не принадлежит только себе, но потом Сольвейг напомнила себе слова отца. Она заставила его проговорить их снова и снова в ее мыслях.

«Наша любовь не делает нас слабыми. Она придает сил».

Она была права — отец не был зол из-за их с Магни любви. Первыми лицами, которые увидела Сольвейг, были лица ее родителей, и они оба просто улыбнулись, как будто не случилось ничего вовсе или ничего особенного. Просто еще один шаг по пути, который был проторен так давно.

Ее отец спросил, все ли хорошо, когда они отплывали, и был удовлетворен ее ответом. Потом он предупредил ее по поводу Франкии, напомнил об осторожности. И все.

Магни склонил к ней голову, и она почувствовала его бороду, а потом и его губы на своей шее. Ее тело потянулось за этим прикосновением прежде, чем Сольвейг отдала себе в этом отчет. Было что-то такое в их новой связи, что-то, в чем она нуждалась. Что-то, чего она раньше не чувствовала, хоть и любила Магни уже так долго. Так много лет.

— Нам нужно быть осторожными, — пробормотала она, поворачивая голову так, что его борода коснулась ее щеки. След черной краски, которой она пользовалась в бою, остался на золоте его волос.

— Я осторожен. Как ты чувствуешь себя?

Это был их первый момент чего-то похожего на уединение, здесь, на корабле, полном людей их народа, со времени, как они покинули леса.

Сольвейг чувствовала последствия ночи телом и душой, но они ее радовали: боль, которую она никогда не хотела бы избежать, боль как цена счастья.

— Хорошо. А ты?

— Прекрасно.

— Наши имена этим утром у всех на устах.

Он рассмеялся.

— Ты хотела, чтобы люди рассказывали твою историю.

Мысль об этом заставила Сольвейг забеспокоиться, а не рассмеяться, и она напряглась, отстранившись от его тела.

Но прежде чем она успела проговорить резкий ответ на его шутливое замечание, свист разорвал воздух между ними, и Магни