За окнами светало, мы зевали. И тогда она дала мне конверт. На мой день рождения. Это были единственные две вещи, которые сохранились у их мамы от нее и моего отца.

Этот подарок говорил, что счастье есть, Жозефина, что оно непременно где-то было и есть.

В конверте лежали две фотографии. На первой две маленькие близняшки в розовых платьицах, бледные, красивые. Они в саду, они смеются. И кажутся бессмертными. За ними гиацинты цвета их платьиц. На второй, маленькой, из автомата, мальчик лет шести, с аккуратно причесанными волосами, в белой рубашечке с застегнутым воротничком. Это была фотография для клуба дзюдо, объяснила мне тетя Анна, но он там не задержался. Он говорил мне, что день, когда была сделана эта фотография, был лучшим днем в его жизни.

Потом он пошел с их мамой в кино, и они ели мороженое.

В тот день мама держала его за руку весь фильм. Лучший день в жизни моего отца.

Завтра я уезжаю домой.

Уже четыре недели мы с Сашей в Испании. Празднуем степень бакалавра. (Она сдала на 16,1. Я на 15,9. Я дура дурой.) После выпускного Саша решила поступать на математику, а я на химию. Как мой дедушка. Но, не в пример ему, я хочу как раз оставить следы, а не удалять их. Хорошо бы когда-нибудь создавать духи.

Здесь танцуют иногда всю ночь до утра. Саша склеила много мальчиков. Ей плевать. Она всегда говорила, что у нее будут только любовники. Со мной все сложнее. Мальчики не понимают, почему я не хочу целоваться. Когда они настаивают, я говорю, мол, у меня филематофобия[80]. Они, наверно, думают, что это ЗПП. И бегут без оглядки, бедняжки. Но вчера один отличился – он не только знал это слово, но и уточнил: это оттого, что не все твои детские слова сказаны. Это меня убило. К тому же еще и красавчик.

* * *

И в одно прекрасное утро седьмой зимы тетя Анна позвонила мне. Она получила от тебя письмо. Ты был в Мексике. Где-то на Западном побережье. Слова мало что говорили, разве только, что ты не умер. Новая жизнь. Новый друг. Весь день я ни о чем другом не могла думать. Вечером психолог нашел меня нервной, бледной. Он испугался. Я сказала ему, что меня тошнит. Он спросил, оттого ли это, что я знаю теперь, что ты жив, ты где-то есть. Я ответила: нет. Он настаивал. Нет, нет, нет, повторяла я. В чем же тогда дело? В чем? И тут меня прорвало. Тонны слез. Ниагара Жозефина. Я не могла остановиться. Коробку бумажных платков извела за две минуты. Он протянул мне полу своей рубашки, и я рассмеялась, не переставая всхлипывать. Но все-таки немного успокоилась. У меня есть еще, добавил он. У меня полным-полно рубашек. От этого я снова заревела. Потоки воды. Точно, дура дурой.

И тогда он сказал мне эти прекрасные слова, которые я никогда не забуду. Рождение – это всегда много воды, много слез. Добро пожаловать, Жозефина. Добро пожаловать.

Самолет через два часа. Я сижу среди людей, улетающих на каникулы, к солнцу. Люди бледные, что твои задницы. Говорят без умолку. Перевозбуждены. Как будто тишина их пугает. А мне хочется тишины, хочется ветра, плеска волн, жары. Конечно, мама закатила истерику, когда я сказала ей, что уезжаю. Они с Оливом планировали Рождество типа по-семейному. Ага, щас. Вы, наверно, планировали не расходиться в это Рождество, подождать хотя бы до Нового года. Мы не семья, мама, один только Леон еще в это верит. Да и то. Без тебя. Его семья – Олив. Товарищ-байкер. Give me five[81]. Придет время, и после татуировок они разделят девочек. Торивакеру («делить, пользоваться»). Он запустил учебу, а ты ничего не замечаешь. Он утратил прелесть детства, он выглядит маленьким старичком, твой сын. А ты видела только себя весь этот последний год. Мелкие морщинки у глаз – каждую секунду. Легкое вздутие внизу живота. Брюки на полразмера, потом на размер больше. Время сводило тебя с ума. Время, которое идет и губит. Я-то хотела поговорить с тобой обо мне, о времени, которое идет и лечит. Но тебе это было неинтересно. Ты не замечала моих успехов. Не видела, что ветчина посветлела, стала больше похожа на поджаренный эскалоп из индейки и приближалась к моему естественному цвету лица, что вернулась моя ямочка. Ты не говорила мне, что я снова (почти) красивая. Ты спрашивала меня, как я нахожу тебя, спрашивала Леона, как он тебя находит. Тебя. Я отвечала тебе, что с такими вопросами ты скоро пополнишь ряды женщин, которых мужчины укладывают в койку одним взглядом и бросают на рассвете. Что твоя красота растворится в доступности. Я всегда находила тебя очень красивой, мама, когда ты не обращала на это внимания. Когда твоя красота была подарком. Тетя Анна рассказывала мне о тебе, о папе, когда вы были вместе. О ярком начале вашей любви. О моем рождении. И о твоих сомнениях потом. Ты уже тогда хотела уйти, ты не была уверена, что все еще любишь его. Что все еще любишь нас. Ты знаешь, что можно уйти, и оставшись? Ты в этом чемпионка мира. Мне было горько. Побег вырастает корявым без маминой любви. Растет сикось-накось.

Поговорила с Сашей. Она в Урьяже с родителями. Они ставят елку, вешают украшения. Саша терпеть этого не может. Свои шарики-ролики вешаю, сказала она. Мы посмеялись. Я люблю ее смех. Нас зовут.

Фильм фиговый. Кормежка не лучше. Хорошо хоть рядом не посадили болтливую бабу или какого-нибудь идиота. Со мной сидит пара старичков. Они держатся за руки. Не разговаривают. По-моему, они молятся. Она нарезала ему курицу, отделила горошек от кусочков чеснока. Он жует медленно. Иногда она вытирает ему губы. Каждые два часа дает таблетки, а ему трудно их глотать. Она помогает ему запрокинуть голову, чтобы вода стекла и таблетки проскользнули внутрь. Они не смотрят кино. Не читают. Не разговаривают. Просто держатся за руки. Однажды и я буду вот так держать чью-то руку, и мне больше никогда не будет страшно. Однажды. Мы много говорили с психологом об этой поездке. Он думает, что я готова. А мне все-таки страшно. И в то же время я невероятно счастлива, что у меня хватило духу на нее решиться. А что если? Он сказал, не надо задаваться вопросами, я, мол, уже выбрала ответ, потому что лечу. Путь важнее, чем пункт назначения. Но я думаю, худшее, что может случиться, – быть неузнанной. Незнакомой. По-испански это будет десконосидо. И тогда он сделал нечто невероятное. Он погладил мое лицо, левую сторону. И сказал: этого не случится, Жозефина.

Не знаю, почему, но я ему поверила.

Уже девять часов полета. Осталось чуть меньше четырех часов. Долго. Все едим и едим. Я посмотрела очередного Джеймса Бонда. С Евой Грин. Она похожа на Сашу (или наоборот). Что-то такое в улыбке, хищное и нежное. Суперсекси. Старички рядом по-прежнему держатся за руки. Он уснул, положив голову на ее плечо. Она боится шелохнуться, чтобы не разбудить его. Только что я слушала песенную программу. Была одна старая песня, которой я не знала. Пела женщина. Слова что-то типа: Расскажите мне о нем/Как ему живется/Счастлив ли он наконец?[82] Ниагара Жозефина again[83]. Ужас. Старушка протянула мне льняной платочек, медленно, потому что он еще спал. Она улыбнулась мне, и улыбка ее была невероятно человечной.