любите, а не кофе? Не понимаю, что вы нашли в этом чае. Просто горячая подкрашенная вода, как по мне.

— Это потому, что вы не умеете его заваривать, — сказал я. — А почему вы решили, что я европеец?

— Ну не американец же.

— Акцент?

— И акцент тоже. Но главное, ты ведёшь себя иначе.

— Европейские подростки, по твоему мнению, стреляют лучше американских? — приподнял я бровь.

Она захохотала.

— Думаю, нет. Но даже этот вопрос выдаёт в тебе европейца.

— А как бы сказал американец?

Она на секунду задумалась и выдала нарочито низким голосом, словно жуя слова:

— Простите, мэм, но я в жизни не поверю, что какой-нибудь лайми или лягушатник [1] лучше владеют кольтом, чем любой белый парень из Айовы или Канзаса.

При этом на слове «Канзаса» она дала «петуха».

— Да вы талант, Рэйчел, — засмеялся я. — Вам в кино сниматься надо.

— Ага. Сто семьдесят два фунта чистого таланта. Как бы экран не порвался.

Так мы болтали, сидя в костюмерной. Рэйчел сделала вкуснейшие сэндвичи, открыв банку с консервированным тунцом в масле, а я, за неимением, заварочного чайника, заварил чай в чашке, сыпанув побольше и накрыв чашку блюдцем.

— Хм, — хмыкнула Рэйчел, попробовав напиток. — Первый раз в жизни пью вкусный чай. Как ты это сделал?

— Евреи, не жалейте заварки, — сказал я.

—?

— Анекдот такой есть.

— Расскажи!

Я рассказал.

Рэйчел захохотала и поперхнулась чаем.

Потом я вместе со всеми вышел на прощальный поклон, потом переоделся, почистил оружие и сдал его Мэту. Потом состоялся общий ужин, и я отдал должное яблочному сидру, жаркому с печёной картошкой, свежему пшеничному хлебу и тому же чаю, который по моему рецепту заварила Рэйчел. Потом наступила ночь. Точнее, поздний вечер.

Жить меня определили в трейлер к жонглёру, молчаливому худому парню, на место ушедшего стрелка.

— Знакомьтесь, — представил нас Мэт. — Это Дэвид Рассел. Дэв — это Джимми. На самом деле, как он говорит, его зовут Том, но мы, чтобы не запутаться, будем звать его Джонни. Он не против.

— Я тоже не против, — сказал Дэвид, пожимая мне руку. — Располагайся, Джимми.

Трейлер — целый дом на колёсах — состоял из двух спаленок, кухни-столовой с холодильником, газовой плитой и раковиной, а также туалетом и душевой кабинкой. Ни в Советском Союзе, ни на Гараде не было ничего подобного, а здесь, как я уже понял, в трейлерах жил не только Circus Smirkus, но и чуть ли не половина населения США. Ладно, гораздо меньше половины. Но всё равно очень много. А что не жить? Климат тёплый, дороги хорошие, бензин дешёвый. К тому же американцы по своей натуре легко меняли место жительства. Где есть работа, там и дом. Сел на машину, прицепил трейлер — поехал. Не понравилось — уволился, прицепил трейлер и поехал дальше. Страна большая, где-нибудь найдёшь своё счастье…

Чуть позже, проколесив по дорогам Америки сотни и сотни миль, наблюдая за людьми в разных штатах, разговаривая с ними, я понял, что не всё так просто. Более мобильными были жители больших городов, а те, кто жил в таких городках как Хилсборо, не особо любили путешествовать и чаще всего не бывали нигде дальше столицы штата. Другое дело, что обзавестись собственной машиной стремились все. Пусть старая развалюха, но — своя. Можно сесть и поехать, куда хочешь — в магазин, на рыбалку, или в кино. Причём здесь были даже специальные автокинотеатры, где можно было смотреть фильм, не покидая машины — факт, который, помнится, произвёл на меня впечатление. Поначалу. Потом я привык, как и ко многому другому в Америке.

Я бросил на кровать свою сумку и вышел подышать воздухом. Праздничные огни погасли, над шатром цирка и площадкой с трейлерами раскинулось чистое ночное небо Огайо.

Похолодало, и я плотнее застегнул куртку. Было новолуние. Надо мной раскинулся Млечный Путь и уже не такие чужие, как ещё совсем недавно, созвездия. Где-то там, в этой бескрайней и головокружительной пустоте была моя родина. Пока я не мог точно определить её координаты, но знал, что скоро это сделаю. А потом сделаю всё, чтобы связаться с ней. «Хоть та земля теплей, а родина милей, милей — запомни, журавлёнок, это слово», — как любил петь, чуть выпив, мой новый отец.

Неожиданно и остро накатила тоска по Гараду. За последний год я настолько сроднился с Землёй и привык к своему новому человеческому обличью, что образ родины как-то отдалился и даже слегка потускнел. Нет, я по-прежнему ежедневно вспоминал о Гараде, вспоминал его города, леса и реки; бесконечные снежные равнины и блеск южных морей; вспоминал лица родных и близких мне людей-силгурдов. Но в то же время я заметил, что всё реже мыслю на гарадском языке, — его место занял русский.

Впрочем, кажется, сейчас я подумал об этом на английском.

Осознав сей факт, я улыбнулся. Гибок и пластичен человеческий мозг, всё-таки. Эдак через неделю-другую меня и вовсе от американца никто не отличит. Русский акцент, вон, уже практически исчез.

Вот и хорошо, сказал я себе. В конце концов умение быстро учиться — одно из моих важнейших умений. Сольёмся на время с местностью и народом. Пусть ЦРУ обломается. Интересно, как там родной Комитет госбезопасности? На ушах стоит, нет? Мама с папой и сестрой Ленкой, наверное, сильно переживают. Мать, небось, так и вовсе ночами не спит. Прибавлю я им седых волос, это точно. Эх, весточку бы подать. Но как? По телефону не позвонить. Радио? Отпадает, тут же засекут. К тому же я не радист от слова совсем — ни частот нужных не знаю, ни позывных. Телеграмма? Ну да, телеграмма в Кушку, СССР из штата Огайо, США. «Жив здоров не волнуйтесь целую Серёжа». Теоретически, наверное, возможно. Но практически… Опять же велик риск себя обнаружить. Да что там велик — так и случится, только высунься. Стоп. А если обычное бумажное письмо? Обычное письмо в конверте. Трудно поверить, что ЦРУ контролирует все почтовые отправления в стране. В любом случае, есть немалая вероятность, что письмо проскочит. А если даже и не проскочит, то я ничего не теряю. Ну, узнают они по штемпелю, что письмо бросили в почтовый ящик где-нибудь в Огайо и ли другом каком штате (кстати, надо будет выяснить у Мэта наш маршрут, куда мы дальше двинуться собираемся) такого-то апреля