затащил меня в самый заштатный ресторанчик, как он выразился, «подальше от глаз и ушей Гиммлера». Об этой встрече и проблемах, обрушившихся на Ганфштенгля, я расскажу отдельно. Зепп Дитрих увлеченно продолжал:

— Не завидую я Путци. Он, похоже, крепко насолил Розенбергу, Отто Дитриху и Геббельсу, слив иностранным журналистам свои версии «ночи длинных ножей»[28] и гибели австрийского канцлера Дольфуса[29]. Думаю, не понравились фюреру с Герингом и его встречи со старыми партийными товарищами Дрекслером и Эссером. Знаешь, Ганс, как я тебя уважаю? Богом молю, никому ни слова о том, что сейчас скажу. — Он быстро оглянулся по сторонам. — Гиммлер приказал установить за Ганфштенглем наружку. Сам понимаешь, без указания, — Зепп ткнул указательным пальцем в потолок, — следить за начальником отдела иностранной прессы рейхсминистерства пропаганды не позволено никому, даже рейхсфюреру СС. Ладно, не буду тебя грузить негативом. Давай отдыхай, вечером встретимся. — Дитрих похлопал меня по плечу и удалился.

Мы с Инге перекусили в кафе курорта отличными сосисками с картофелем и отправились на пляж. Хотя погода стояла чудесная и июльское солнце работало исправно, накалив чистый песок до состояния, когда в нем вполне можно было варить турецкий кофе, балтийская вода бодрила своей стабильной температурой в 18 градусов по Цельсию. Но нам было все равно. Мы долго бегали по мелководью, стремясь согреться, дурачились, плавали, ныряли и, упав в изнеможении на лежаки, загорали и болтали.

На пляже мы встретили Ильзу Гесс, которая не скрывала радости наконец-то увидеть Инге веселой и жизнерадостной. Ильза, стройная, загорелая блондинка, упросила меня отпустить дочь пожить пару дней у нее на вилле. У Гессов пока не было детей, а Рудольф из-за загруженности работой по подготовке VII съезда НСДАП, который должен был состояться в Нюрнберге в сентябре, никак не мог вырваться на отдых. Ильзе не хотелось быть одной, да, видимо, и решила повыведать у Инге о нашем житье-бытье после смерти Доррит. Дочь с радостью согласилась и, быстро собрав вещи, ушла с Ильзой.

Вечером в ресторане собрались старые друзья и самые близкие соратники фюрера: Зепп Дитрих, личный фотограф фюрера Генрих Гофман и я. Гофман, верный своей традиции, предложил начать с холодной русской водки и «врезать», как он выразился, «грамм этак по двести» под жирный копченый балтийский угорь. Зепп приветствовал такое начало, я, пьющий мало, но могущий выпить много, молча согласился. После первой рюмки Гофман развернул нам свой план гулянья: после водки обязательно последует ром с фруктами, а уж только затем — французский коньяк со швейцарским шоколадом, кофе и гаванскими сигарами. Зепп, рассмеявшись, спросил:

— А тебя, дорогой Генрих, хватит на сегодня? Не оконфузишься, как позавчера?

На мой вопросительный взгляд Зепп весело поведал:

— Пришли мы с Генрихом в один бар вечерком. Ну, выпили слегка. А тут, как нарочно, впорхнула стайка юных озорниц. Мы, как положено, заказали им шампанского, потом коньяку. Генрих гусарил, гусарил, а затем, наобещав бедным русалкам веселое продолжение у него на вилле, самым предательским образом уснул под стойкой бара, бросив меня одного на растерзание хищницам.

Гофман поерзал на стуле с недовольным лицом, несшим отпечаток последствий его тяжелейшей и неустанной борьбы со спиртными запасами рейха, и, словно старая голодная прусская ворона, прокаркал:

— Помолчал бы ты, Зепп. Я тебя, обормота, на семь лет старше, здоровье уже не то. Но сегодня надо держаться. Скоро придут мои цыпочки, фотомодели моего ателье. Ты, Ганс, человек отныне свободный, смотри не подкачай. Выбери себе красотку по вкусу.

Мы расправились под водку с копченым угрем, под ром — с жареным молочным поросенком (Зепп фрукты категорически перенес на этап коньяка, сославшись на вечный голод при его непростой службе), и только налили по первой коньяку, в ресторан вошла группа молодых, красивых, в элегантных нарядах женщин, распространявших тонкий аромат французской парфюмерии. Гофман с трудом оторвал от стула свой зад и, неуверенно держа равновесие, заявил:

— Господа, позвольте представить лучших красавиц Баварии! Нет, пардон, Германии! Милочки, прошу вас, представьтесь лично каждому из этих господ — моих лучших друзей, а то мне что-то стоять трудновато, будто земля под ногами ходуном ходит. Не землетрясение ли, случаем, дамы и господа? — Он уселся на стул и мгновенно уснул, положив руки на стул, а на них — свою голову, все еще кудрявую.

Я не был пьян и вполне мог оценить достоинства моделей студии Гофмана. Поверьте, все были красавицами. Но особенно мне понравилась одна, среднего роста, с отличной фигурой, лебединой шеей и развитой грудью. По всей видимости, ей еще не было тридцати. Прекрасная головка с аккуратной стрижкой густых вьющихся русых волос, маленький тонкий нос, полные, чувственные губы и большие голубые глаза, излучавшие доброту и кротость, — буквально ошеломили меня, по телу, словно от слабого разряда электрического тока, побежали жгучие мурашки. Удивительно, но, видимо, она почувствовала мое состояние, глядя в мои глаза, подошла и села за стол рядом со мной. Протянув руку ладонью вниз (я тут же поцеловал ее), она представилась:

— Мария. Мария Пооль.

Я встал, щелкнул каблуками и, несколько смущаясь, ответил:

— Штурмбаннфюрер СС и майор полиции Баур. Ганс Баур. Личный пилот фюрера.

Зепп Дитрих расхохотался и прокричал:

— Ганс, дружище, ты ошибаешься. Оберштурмбаннфюрер СС и подполковник полиции! Прости, но я, негодный, забыл тебе вручить приказ рейхсфюрера СС о производстве тебя в новый чин. — Он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое пакет и передал его мне. — Дамы и господа! — От шума проснулся Гофман и как ни в чем не бывало схватил фужер с коньяком. — Пью здоровье моего друга, лучшего пилота Германии Ганса Баура! Прозит!

— Я много о вас слышала хорошего, — сказала Мария, — от господина Гофмана, — сделала многозначительную паузу, — и от Евы Браун.

Увидев удивление на моем лице, продолжила с наигранной ревностью:

— Да-да, господин Баур, и от Евы тоже.

— Этого не может быть. Я и знаком-то с ней шапочно. Один раз в студии Гофмана говорили минуту, пару раз на аэродроме в Мюнхене, когда она провожала фюрера в Берлин.

— Вот видите, Ганс, — ничего, если я буду вас так называть? — вот видите, какое сокрушительное впечатление вы производите на женщин. — Ее глаза излучали игривое лукавство. Своим видом, запахом свежести, бархатным голосом она все больше притягивала меня.

— Мария, пойдемте погуляем по морю. Если, конечно, для вас это незатруднительно.

Она согласилась на удивление спокойно и доброжелательно:

— С большим удовольствием, но с одним условием.

— Для вас готов пойти на любые жертвы.

— Я девушка строгого католического воспитания и твердых убеждений. — Мы рассмеялись и тихо