Кончилось тем, что, отчаявшись, профессор уехал обратно в Афины. Я встретил его там через несколько лет — веселым и счастливым. Своего сокурсника-таксиста я тоже неоднократно встречал в Мельбурне, тоже веселым и тоже счастливым. О Ташкенте он больше не вспоминал. Ему и здесь было хорошо. Как говорится, каждому свое…

На нашем английском курсе было немало студентов из СССР, особенно молодых дам. Тут, в лоне свободы, их советское воспитание распускалось пышным «патриотическим» цветом. Основной их заботой на переменах был вопрос — шпион он или не шпион? Кто его подослал — КГБ или ГРУ? Кто он по званию? За кем следит? Как это он с советским паспортом живет здесь в Австралии?

Само собой разумеется, что речь шла обо мне…

Тогда еще не успело выветриться из памяти австралийской секретной службы шпионское «дело Петрова», так что сотрудники этой службы были начеку. Они приходили «поговорить» со мной, осведомлялись о моих делах и планах, потом, поняв, откуда пришел к ним «сигнал», вежливо извинялись и дружески прощались.

Шло время. Очень хотелось вернуться в свою профессию — снимать кино. Тем более что телевидение предложило мне сделать документальную серию кинопутешествий по островным государствам Океании.

Но как попасть туда? Получить визы этих государств на мой советский паспорт было почти нереально, для этого потребовались бы многие месяцы, а телевидение не терпит таких сроков. И тогда мой друг и покровитель предложил выход из положения.

— Попроси австралийское гражданство, — посоветовал он. — Я помогу ускорить получение паспорта. И живи как человек…

— Да ты что?! — испугался я. — После этого мне уж точно никогда в Москву не вернуться… не увидеть родных и друзей…

— Ерунда, кто там, в Москве, узнает об этом паспорте?!. — заключил мой друг и шутливо добавил: — Закончишь съемки и выбросишь его в корзину.

Закончив съемки, я не выбросил его и остался австралийцем…

Но все это, конечно же, только курьезы. Основные проблемы иммиграции лежат в другой плоскости.

«Первое впечатление от города, в который мы приехали двадцать пять лет назад, — рассказывает иммигрантка из Турции, — было странным. Всё чисто, красиво, но улицы пустынны… К этому мы в Турции не привыкли… Я работала день и ночь — шила, а муж устроился на фабрику. А чтобы еще подзаработать, он нанялся также и уборщиком в отель. Ему приходилось вставать в 3 часа утра, идти в отель, затем начиналась работа на фабрике… Вскоре он впал в тяжелейшую депрессию…

Что касается детей, то старшая дочь ненавидела новую страну, она была подавлена так, что два года болела, и врачи не могли понять, в чем дело. Единственной их рекомендацией было вернуться обратно в Турцию.

Сейчас у нас все хорошо. Мы в достатке, имеем собственный дом, свой бизнес, дети давно уже взрослые, закончили университеты, внуки учатся… У всех у них нет проблем с английским языком, они австралийцы, а у нас с мужем все еще эти проблемы есть… Вообще, если честно признаться, то от иммиграции я ожидала чего-то большего… Это очень тяжело — иметь отношение сразу к двум странам. Ты должен понять, к какой из них ты принадлежишь, иначе ты исчезаешь как личность…»

— Это очень мирная и спокойная страна, — говорит другой иммигрант, — но у меня в душе нет мира. Когда я покидал Гватемалу, я чувствовал, будто оставляю часть себя на этой земле. Мое тело живет в Австралии, а душа — на родине.

А вот мнение россиянина, инженера-строителя, приехавшего в Австралию несколько лет назад:

— Русские в Австралии никогда не голодали, но и счастливы по-настоящему тоже не были. Жизнь тут благополучная, сытая, размеренная, но скучная…[53]

Обратите внимание, что все эти люди — из разных стран, разных интеллектов, культур и жизненных позиций — жалуются примерно на одно и то же. Они жалуются не на внешние факторы, в которых могли бы быть повинны страна, режим, система, климат, экономическое положение, а на факторы психологические, заложенные внутри нас.

В более или менее резкой форме эта «пересадочная болезнь» затрагивает почти всех иммигрантов первого поколения. Одни приживаются быстрее, становясь полноценными гражданами, другие медленнее, а третьи вообще не приживаются, оставаясь на всю жизнь иммигрантами, или покидают страну.

Естественно, что первыми к новой культуре, языку и вообще окружающему миру приспосабливаются дети. И тут начинается извечный конфликт «отцов и детей», но в удесятеренном накале, так как в нем проявляется не только конфликт поколений, но и конфликт культур, зачастую совершенно противоположных, что нередко приводит к тяжелейшему отчуждению между близкими людьми.

Меня иногда спрашивают: а есть ли вообще формула иммигрантского успеха, формула счастья? Ну, по поводу счастья — это вопрос не ко мне, а к Богу. А что касается формулы иммигрантского успеха, то я бы ответил так, хотя знаю, что некоторые с этим не согласятся.

Успех или неуспех заложен внутри нас, в нашем характере, в нашем понимании смысла жизни. Языковой или культурный барьер можно преодолеть, значительно труднее победить самого себя. Если человек приезжает не завоевывать мир, а просто жить и радоваться жизни, понимая ее высшую самоценность, если у него хватит сил перешагнуть через свои амбиции и начать все с нуля, понимая, что жизнь дала ему еще одну попытку, где шансы успеха и неуспеха равны, если он научится воспринимать неудачи без трагедии и, перешагнув через них, идти дальше — его почти наверняка ждет успех.

Если же человек нацелен только на победу и в зависимости от нее оценивает свою жизнь, если он не может освободиться от груза прежних заслуг и каждую неудачу воспринимает как катастрофу, если у него нет трезвого взгляда на самого себя — его, скорее всего, ждет разочарование.

Потребовались годы, чтобы до меня дошла простая истина: человек может рассчитывать на успех лишь в том случае, если в его сознании будет заложен вариант неуспеха тоже. Как писал Пастернак: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Все это простые истины, но как долго они иногда доходят до нас. Советская система воспитывала неплохих футболистов и хоккеистов, но все мы были очень плохими спортсменами на гаревой дорожке жизни.

Как-то, еще в 1980-е годы, в Нью-Йорке, в застольной беседе с замечательным русским скульптором и, не побоюсь сказать, философом Эрнстом Неизвестным мы затронули эту тему. Я спросил его: «Ты доволен эмиграцией, доволен своей жизнью в Нью-Йорке? Ты достиг того, к чему стремился?» Он долго молчал, потом ответил: «Понимаешь, я родился на европейском континенте, в родительском доме на пятом этаже. Прожил там полвека и за это время, силой труда или таланта, с пятого этажа докарабкался до десятого… Потом я спустился вниз, переплыл океан и оказался на новом, малоизвестном мне континенте, где поселился на первом этаже… Мне бы здесь за оставшуюся часть жизни хотя бы до пятого этажа — на котором я родился — добраться, не говоря уж о десятом…»