Каховский кивнул, и дерзкая бабенка оказалась на козлах, рядом с мужиками. Один из унтеров вопросительно глянул на начальство.

– Десять, – скупо сообщил полковник. Потом уточнил: – По голой. Чтобы языком не молола. В следующий раз – язык будем вырывать.

Унтер радостно задрал подол рубахи. Посмеиваясь, пошлепал по круглой заднице, приговаривая: «Эх ты, дурочка. Вишь, зад-то какой да ладный. Могла бы его и по-другому ублажать, а не железкой. Ладно, может после порки чего да и останется».

Баба извернулась и плюнула в мерзавца. Тот заржал еще громче.

– Приступайте, – скомандовал Каховский.

Под глухие стоны и кряхтенье мужиков, слезы и крики женщин палачи вытащили из ружей шомпола и принялись бить крестьян. На десять профосов выпадало сорок три мужика и одна баба. Итого – на каждого по четыре задницы. Пороли бережно, без оттяжки. Следы, разумеется, останутся. Да и сидеть мужики не смогут недели две. А вот если бы с оттяжкой, так от железного шомпола мясо до кости бы отлетало!

Женщина переносила порку терпеливее, чем мужики – не стонала и не кряхтела. Только губу прикусила так, что из уголка рта потекла кровь. Но удара после пятого изловчилась и попыталась пнуть своего мучителя. Метила в то самое место, которое больше всего берегут мужчины, но пятка только скользнула.

– Ах ты, сучка! Ну, сама напросилась! – злобно прорычал унтер, принявшись бить не плашмя, а кончиком шомпола, отчего первый же удар рассек плоть не хуже иного клинка, а кровь и ошметки плоти полетели в разные стороны.

Войдя в раж, профос сбился со счета, нанося удары.

– Будя, – сурово сказал сослуживец, оттаскивая унтера. Потрогав бабу, равнодушно сообщил: – Запорол ты ее до смерти. Вон, не дышит уже.

В общей суматохе никто не обратил внимания на запоротую бабу. Каховский же, получив доклад от унтеров, что пейзане перепороты, деловито сказал, обращаясь к рыдающим бабам:

– Женщины, вы видели, что ваши мужья, братья и отцы страдают. Если не хотите, чтобы они страдали дальше, то сейчас же должны вернуть все украденное. Даю вам на это, – достал он красивые золотые часы и потряс ими перед бабами, – ровно полчаса. Если не принесете – будем пороть дальше!

Бабы, девки, старухи и дети развернулись и резво побежали по домам. Не прошло и десяти минут, как на площади выросла груда, куда были свалены посуда, одежда и обувь. Постельное белье соседствовало с сельскохозяйственным инвентарем, а напольные часы – с хомутом. В кучу стаскивалась и мебель. Четверо ребятишек покрепче тащили пианино. Уж на кой она понадобилась пейзанам, черт их разберет!

– Все?! – грозно спросил полковник. – Врете, сволочи. Не все притащили!

– Так ведь барин, не только мы брали, – принялась объяснять какая-то баба. – Из Хонькова и Петриневки тоже брали. Они и коней свели, и птицу и коров!

– Ладно, – примирительно сказал Каховский. Потом, обернувшись к солдатам, скомандовал: – Поджигай!

– Как – поджигай? – не понял пожилой фельдфебель, попавший в «штрафники» за грубость к офицеру.

– Мы что, с собой это все потащим? Пусть видят, что нам важно не барахло, а закон и порядок. Поджигай!

Фельдфебель посмотрел на кучу добра с сожалением. Но все же слишком давно он был крестьянином, чтобы жалеть о такой утрате. Поэтому, отыскав в груде какую-то книжку, разодрал ее и стал высекать огонь. Листы бумаги нехотя занялись огоньком, а потом вспыхнули. Фельдфебель умело «кормил» разгоравшееся пламя книгами, потом – ножками от стульев.

Подождав, пока пламя разгорится ярче и охватит всю кучу, Каховский скомандовал:

– Отряд, в походную колонну стройсь!

Оставив за собой плачущих баб, кинувшихся к поротым мужикам, отряд двинулся дальше. Следующая деревня, подлежащая «усмирению», находилась всего лишь в нескольких верстах. Можно бы успеть и за день, но Каховский приказал становиться на ночлег. На всякий случай караулы были усилены, чтобы народ из перепоротой деревни не смог сообщить соседям об экспедиции.

В отличие от предыдущих ночлегов, удалось расположиться на соломе. Пока солдаты готовили лежаки, разводили костры для готовки каши, полковник собрал офицеров.

– Что скажете, господа? – задал он риторический вопрос.

– Не слишком ли суровое наказание? – спросил штабс-капитан Круковский.

Штабс-капитан был известен своей мягкостью. Он и в каратели попал из-за того, что, командуя арестной командой, позволил сбежать генерал-майору Рыльтке, известному своими антиправительственными рассуждениями.

– Вы так считаете? – насмешливо обернулся к нему командир отряда. – Что же нам следовало делать, по вашему мнению? Может быть, соизволите сообщить мне?

– Не знаю, – глухо ответил штабс-капитан. – Что я могу сказать человеку, страдающему манией величия? А касательно ваших методов, даже Робеспьер не придумал бы большей мерзости.

Каховский внимательно посмотрел на штабс-капитана. Улыбка постепенно сходила с его лица.

– Штабс-капитан, а вы отдаете себе отчет в том, что вы сейчас сказали? Знаете, что за это может быть?

– Безусловно, п о л к о в н и к, – презрительно выделил Круковский звание командира. – И что, будете меня пугать? Я с Наполеоном воевал, когда вы под стол пешком ходили, и на Кавказе был. Меня пугать… Чем? Арестом? Или убьете меня, как Милорадовича?

– Ну, вы для этого слишком мелкая сошка, – склонил голову Петр Григорьевич. – Я могу вас просто расстрелять. Или повесить. Только не буду я этого делать. Сейчас мы пойдем усмирять следующую деревню, а вы, – штабс-капитан, будете командовать своими людьми. Можете уйти. Или застрелиться. Выбирайте.

Потеряв интерес к собеседнику, Каховский сообщил, что завтра все команды действуют по прежней схеме: взвод Завалихина – в оцеплении, взводы Круковского, Панфилова и Степлера – в изымании и охране. Профосы – на исполнение наказания.

К изумлению карателей, деревня Хоньково оказалась пуста. Во дворах мычали недоенные и некормленные коровы, блеяли овцы и козы. В выстуженных жилищах никого не было. Только куры бродили по дворам и по избам, флегматично поклевывая то ли землю, то ли какой-то корм. В крайнем доме на печи обнаружилась стогодовалая бабка, которая на все вопросы отвечала тяжелым кашлем и мычанием.

– Ушли, канальи, – сквозь зубы проговорил Каховский. – Значит, их кто-то предупредил. Ладно, двигаемся дальше.

До Петриневки, если верить карте, идти было всего ничего – с полверсты, десять минут строевым шагом. Но неожиданно обнаружилась преграда. Идущий в авангарде поручик Панфилов вдруг дал отмашку: «Стой!»

На дороге была устроена настоящая баррикада из бревен, мешков с песком и всего, что оказалось под рукой. За баррикадой находились люди. Навскидку – десятка три мужиков, вооруженных косами и дрекольем. Впрочем, кое у кого имелись и ружья. Движение застопорилось.