Взвод входил в состав отряда, отправляемого на борьбу с «вандейцами рассейкого пошиба», как назвал язвительный Пушкин бунтующих мужиков.

В карательный отряд собирали штрафованных солдат. Кого-то застигли в момент, когда он торопливо напяливал дорогую шубу поверх линялого мундира (понятно, что происходило сие во время очередного ареста) или просто забирал у генеральской экономки «лишнюю» серебряную посуду или шелковое белье. Были и такие, кто чересчур увлекся разгромом винных погребов. К примеру, во дворце Воронцовых рота солдат «семеновцев» выпила французские и испанские вина, собираемые хозяином два десятка лет. Выпили – и ладно, но зачем же было дворец жечь? В штрафники отправили тех, кому нравилось «портить» дворянских дочек. Ну не расстреливать же за такую мелочь? В карательный отряд отправляли и солдат, что участвовали в деле 14 декабря с «противоположной» стороны. Не на самой площади, разумеется. Офицеров и нижних чинов, сражавшихся с революционерами, уже давно убили либо арестовали. За исключением тех, кто успел уйти.

Завалихин попал в карательную команду после истории с арестантом. Впрочем, может оно и к лучшему. До Трибунала, к счастью, дело тогда не дошло. Генерал-майор Сукин, комендант крепости, положил рапорт дежурного поручика под сукно. Так бы он там и пролежал, если бы комендантом не был назначен чистоплюй Муравьев. Тот немедленно предал бумагу в полк, на усмотрение полкового командира Моллера. Когда в лейб-гвардии Финляндском полку узнали, что прапорщик попытался зарубить безоружного арестанта, да еще и боевого офицера, его предали остракизму. Прапорщику не то что руку перестали подавать, а принялись старательно игнорировать. Здесь, по крайней мере, никто из офицеров не смотрел на него как на «мерде». Понимают, что революцию нельзя сделать чистыми руками. Кому-то приходится быть карателем. А иначе – нельзя. Маленький мятеж в отдельно взятой деревушке приведет к войне во всей стране!

В последнее время известия о крестьянских выступлениях приходили все чаще и чаще. Мужики, до которых не дошло, что в Манифесте Временного правительства совсем и не говорилось о немедленном разделе земли, поняли все по-своему и бросились перемерять землю, забирая себе самое лучшее. Запылали помещичьи усадьбы. Усмирять восстания на местах было некому. Регулярные полки, размещенные в провинции, один за другим уходили поближе к Москве, к императору Михаилу. От войск внутренней стражи толку было мало. Что может сделать в уезде десять-двадцать человек из числа инвалидов?

Когда в Петербург впервые прискакал гонец с сообщением, что крестьяне убили своего барина и всю его семью, в правительстве разразился спор. Трубецкой, например, считал, что вмешиваться нельзя. Раз правительство решило отдать землю крестьянам – то пусть они ее и возьмут. Сейчас, в переходный период – какая разница? А если начать наказывать мужиков за своеволие – то они могут выступить против них самих. Рылеев с Трубецким соглашался, но очень вяло, зато Сперанский и Батеньков настаивали, что любой мужицкий бунт должен усмиряться, а иначе мужики потеряют всякое уважение к власти!

– Поймите, дорогой князь, – вкрадчиво говорил Сперанский. – Русскому мужику еще расти и расти до настоящего свободного человека. Если мы его не поправим, то он может решить, что свобода – это своеволие. Допускать хаоса и вседозволенности нельзя.

Сторону Сперанского и Батенькова занял и Рылеев. Вирши, писанные поэтом о мужиках и бунте, всем хороши, пока они только на бумаге. А если грядет крестьянская война, это страшно. Стало быть, следует ее пресечь в зародыше. И, таким образом, большинством голосов при одном воздержавшемся (а Мордвинов всегда воздерживался, потому что сидел в крепости), Правительство приняло решение направлять в бунтующие деревни «усмирительные» отряды. Очень скоро слово «усмирительные» осталось только в официальных документах. И солдаты, и офицеры называли свои отряды «карательными».

Карательную экспедицию возглавлял отставной поручик Каховский. Петр Григорьевич, обряженный в старый мундир, но с эполетами штаб-офицера, держался очень надменно. Недавно Правительство присвоило ему звание полковника. Петр Григорьевич очень гордился, что «перепрыгнул» через три звания, но втайне полагал, что за его заслуги (особенно на Сенатской площади) могли бы сразу из «Вашего благородия» в «Ваше Высокопревосходительство» произвести. Зато Каховский стал первым кавалером нового ордена «Свободная Россия».

Знак ордена представлял собой пятиконечную звезду белой эмали, внутри которой находилось изображение красного колпака – символа свободы. Пушкин, которому хотели вручить «Свободную Россию» под нумером два, заявил, что шутовской колпак приличествует носить на голове, а не на груди. Своим высказыванием Александр Сергеевич чрезвычайно обидел не только однокашников-лицеистов Жанно и Кюхлю, но и благоволивших к поэту Трубецкого с Рылеевым. Батеньков с Каховским хотели поместить поэта в крепость, но ограничились лишь порицанием, приказав сидеть в деревне. Пушкин, пожав плечами, выразился нецензурно, но протестовать против произвола не стал. Да и нечего ему в Петербурге было делать – все красивые барышни либо покинули Северную Пальмиру, либо сидели под замками, опасаясь высунуть нос на улицу.

Каховского хоть наградили и повысили, но в командование дали только карательный отряд. Опять же, где на всех желающих набрать полков и дивизий? Это командиров рот и батальонов не хватало, а полководцев – сколько угодно. При Каховском же обреталась и собственная команда, бывшая и телохранителями, и профосами: десяток «штрафованных» унтеров и нижних чинов, приговоренных при императоре Александре к прохождению сквозь три тысячи шпицрутенов. Наверно, из-за смены власти наказания-то и удалось бы избегнуть. А может – и не удалось… Это что же такое надо было совершить, коли приговорили к трем тысячам ударов, если и один бывает смертельным? Десятка, которую он вытащил с солдатской гауптвахты, была верна ему, аки псы. Да и как не быть благодарным человеку, спасшему от верной смерти? Они же и помогали держать в узде весь отряд, насчитывавший более пяти сотен человек..

Карательный отряд Каховского успел отличиться в Санкт-Петербургской, в Псковской и в Новгородской губерниях. По меркам гвардейских частей, подчиненных Бистрому, был невелик, зато – очень действенен. Оттого-то его и старались держать подальше, отправляя на все крупные мятежи и восстания.

На сей раз предстояло пройти верст сто пятьдесят, в Тихвинский уезд, где государственные крестьяне, обретавшиеся вдоль реки со смешным названием Сясь, принялись делить землю. При этом пейзане убили управляющего, разграбили и сожгли его дом. Будь это барские крестьяне – то войско для усмирения и не прислали бы. Но управляющий был назначен канцелярией Государственных имуществ, подчинявшейся Временному Правительству, а этого спускать было нельзя!

Дорога, по которой пришлось идти, была скверная, болотистая. Хорошо еще, что земля не до конца оттаяла. Шли быстро, стараясь обернуться за неделю. Если промедлить, апрельское солнце превратит дорогу в хлипкую кашу. На привалах костров не разводили, и горячего удавалось поесть только вечером. Палаток не ставили, ночевали прямо на земле. Сена или соломы по дороге не нашлось. Солдатам было легче – спали по двое, уложив одну шинель под себя, на еловые ветки и укрывшись второй. А как, позвольте спросить, спать господам офицерам? Уж не вместе же с денщиком?