Петр же монахов не любил и уходить в монахи Шереметеву запретил, а вместо этого нашел овдовевшему фельдмаршалу новую жену — вдову своего дяди, Льва Кирилловича Нарышкина. Анна Петровна была моложе супруга на 34 года, и как она относилась к супругу, мы не знаем. Современники, впрочем, считали брак удачным, и до смерти мужа в 1720 году Анна Петровна успела родить от него 5 детей.

Чтобы быть справедливым, отмечу высокое качество этих детей: и в плане здоровья, и в плане прекрасного воспитания, которое дала им мать.

Широко известна история Натальи Борисовны Шереметевой, которая вышла замуж за Ивана Алексеевича Долгорукого… того самого, лучшего друга Петра II, его фаворита.

Свадьба состоялась уже после опалы Долгоруких, когда к ним и прикасаться…. и приближаться к ним было опасно, не то что выходить за них замуж. А вот Наталья Борисовна вышла, и зловещий факт — никто не посмел прийти на эту свадьбу.

И в Березове она была с мужем, и под следствием тоже. Родила двух детей и не отреклась от мужа даже под следствием, когда Долгоруких свозили в Новгород, пытали, доказывали, что они колдуны соанские и шпионы ируканские… то есть что они изменники и супостаты, заговорщики против престола.

После смерти Анны и конца «анновщины» Наталья Борисовна с детьми возвращена из ссылки, ей возвращено украд… я хотел сказать, конфискованное имущество. В 1741 году ей всего 26 лет, опала позади… Жить да жить!

А молодая женщина бросила с моста в Неву обручальное кольцо и ушла в монастырь. Глупый поступок? Может быть. Но бросала кольцо не восторженная гимназистка, мечтающая о большой любви; может быть, такой она и была в 1731–м, но это было в другой жизни. Бросила кольцо в тёмную невскую воду, принимала постриг женщина, позади которой было многое: в том числе и 10 лет совместной жизни с выбранным ей человеком.

Князь Иван Долгорукий был довольно заурядным человеком? Не к нему бы такая любовь? Может быть. Но история состоялась так, как она состоялась. Наталья Борисовна Шереметева была вот такой (может быть, неразумной) и любила своей единственной любовью вот такого Ивана Алексеевича Долгорукого (может быть, недостойного).

И тем самым нам всем, мужчинам и женщинам, дан некий урок; постараемся извлечь из него пользу.

Но вернемся к тому, что сделал царь, в 60 лет женив Шереметева (и мы ведь до сих пор не знаем, был ли в таком уж восторге сам старый граф Борис Петрович Шереметев).

Так поступил царь со своим приближенным, который патриархально называл его на «ты» и по крайней мере однажды обнял и утешил. Утешение получилось своеобразным, но тут уж Шереметев не виноват… Это было в 1703 году, когда гвардия штурмовала Нарву, и под стенами Нарвы лежали живой на мертвом и мертвый на живом. Петр знал многих гвардейцев лично, со многими пил вино. Он говаривал, что доверяет своим гвардейцам больше, чем родственникам, и вот они лежали мертвые и умирающие. Пятидесятилетний Борис Петрович патриархально обнял тридцатилетнего царя:

— Не плачь, государь! Людишков хватит!

А что, если речь шла о дворянах, не знакомых лично с царем и не имевших больших связей? Тогда становились возможны эксцессы времен Анны Ивановны, когда 20 тысяч россиян побывали в Тайной канцелярии. Из них не менее 10 тысяч — дворяне. Соотношение очевидно — 10 тысяч составляли очень заметную часть всего дворянства, насчитывавшего порядка 100 тысяч человек, тогда как остальные 10 тысяч «приходятся» на 13 или 13с половиной миллионов всего населения. И даже из этого огромного множества это те, кто не сидел по деревням, не вёл жизнь, определенную обычаем, а хоть как–то соприкоснулся с миром верхних ста тысяч человек.

Уже из этих цифр видно, как опасно могло было стать дворянину в любой момент. Пока царь «добрый» — ещё можно жить. Но стоит прийти «злому» царю…

И, уж простите, я не вижу разницы между Петром, который женит Шереметева, и барином, который велит женить «справного бобыля» — пусть обзаведется хозяйством и приносит еще больший доход.

И точно так же я не вижу разницы между отношениями дворян и «злого» царя — и «подвигами» какой–нибудь Салтычихи. Степень бесправия та же самая, а разница только в том, что добрый или злой барин, самодурствующий в своей деревне, сам оказывается в такой же полной власти доброго или злого царя, в какой у него находятся крепостные мужики.

При Петре служилое сословие стало главным полем экспериментов и одновременно орудием проведения его политики. Потому — служить, служить и только служить! Никакой частной жизни и никакого разделения общественной и частной жизни! Никакой частной собственности! Никакой свободы от произвола царя или прочих сиятельных лиц!

Петр считал, что весь образ жизни дворян должен определяться только одним — службой государству и царю. В 1704 году впервые были собраны в Москве 8 тысяч недорослей, достигших служилого возраста — 15 лет. Всех их лично осмотрел и определил в службу царь, распределив по полкам и школам. Большую их часть расписали по гвардейским полкам.

Попытки отлынивать от службы, «нетство» рассматривались Петром как измена. Любой донесший на неявившегося, пусть это будет даже его собственный слуга, должен был получить все его пожитки и деревни.

11 января 1722 года был даже выпущен указ о том, что всякий не явившийся на смотр подвергается «шельмованию»: под барабанный бой палач прибивал к виселице бумагу с его именем, объявляя нарушителя указа вне закона; теперь всякий имел право побить, ограбить, убить этого человека. Кто такого «нетчика» поймает и приведет, получает половину его движимой и недвижимой собственности, даже если поймает «нетчика» его крепостной.

Итак, дворянин должен был служить, желательно в военной службе, с 15 лет. При Петре — служить рядовым в полку. Познатнее, побогаче — в гвардейском, победнее — в армейском. Рано или поздно его надлежало произвести в офицеры, но только после нескольких лет службы. Закон 26 февраля 1714 года категорически запрещает производить в офицеры людей «дворянских пород», которые не служили рядовыми и «фундаменту солдатского дела не знают».

После Петра дворяне обходили закон о солдатчине, но служить–то всё равно приходилось, и по–прежнему военная служба считалась куда важнее гражданской, и герольдмейстер при Сенате специально смотрел, чтобы не больше одной трети каждой дворянской фамилии служило в гражданской службе.

И никаких отпусков! До конца Северной войны дворян вообще не отпускали из полков. С наступлением мира стали отпускать раз в два года месяцев на шесть, на побывку. Но вскоре начались новые войны…

И никакой выслуги лет! Если дворянин уже не мог воевать, его определяли в гарнизоны или к гражданским делам на местах. Для полной отставки, чтобы нигде не служить, требовалась полная дряхлость или тяжелые увечья — отсутствие рук или ног, не зарастающие свищи и так далее.

И хорошо, если у разваливающегося, высосанного до предела отставника было поместье — тогда он мог доживать в нем. Если же нет, его отправляли в монастырь для пропитания из монастырских доходов или давали пенсию Из «госпитальных денег». Размеры пенсии? Давайте не будем о грустном! Классикой стал образ одноногого изможденного ветерана, протягивающего руку за подаянием. Тем, у кого не было поместья, лучше было умират не выходя ни в какую отставку.