были заняты Коунами, Джимми и Шебой. Я чувствовала себя контуром четырнадцатилетней девочки, выпалывающей сорняки и тупо кивающей в ответ на слова матери.

В четыре часа мы с мамой переоделись в платья. К половине пятого мы планировать быть в «Элкридже», где она встречалась с подругами на веранде клуба за чаем и лимонадом, а на шесть у нас был там забронирован столик для ужина с папой, который провел в клубе весь день, играя в гольф.

Когда мы уже собирались выходить за дверь, мама смерила меня критическим взглядом.

– Мэри Джейн, ты ничего не хочешь сделать со своими волосами?

Я заправила волосы за уши.

– Надеть повязку на волосы?

– Повязку, заколку, резинку. Главное не выходи из дома в таком виде, словно ты бродяжка, за которой мать не следит.

Я побежала наверх, зашла в ванную и выдвинула ящик, в котором хранились мои расчески и аксессуары для волос. Я выбрала синюю повязку в цветочек, которая сочеталась с моим светло-синим платьем, и осмотрела себя в зеркале. С волосами, убранными назад, мой лоб казался шире, а темные брови особенно выделялись. В этот момент я была готова поверить, что, возможно, однажды кто-нибудь обратит на меня внимание: на мою гладкую кожу, мой широкий рот, мои янтарные глаза.

– Мэри Джейн! – позвала мама из прихожей. – Хватит тянуть время!

По дороге в «Элкридж» мы с мамой не разговаривали. Но едва мы въехали на стоянку, она спросила:

– Тебе удалось выяснить, к какому клубу принадлежат Коуны?

– Ну, я узнала, что миссис Коун не еврейка. А доктор Коун еврей, хотя вообще-то он… – Я вовремя осеклась, чуть не ляпнув, что «вообще-то он буддист». Мама вполне могла бы решить, что буддисты хуже евреев.

– Вообще-то он что?

– Ну, он молится иногда, но не кажется каким-то особенно религиозным. А миссис Коун пресвитерианка, как и мы.

– Надо же, кто бы мог подумать! Интересно, что думают по этому поводу их родственники.

– Не знаю. Их родители живут в других городах. К ним никто не приезжает.

– Вероятно, это из-за смешанного брака.

– Да, возможно. – Я не хотела предавать доверие миссис Коун и рассказывать маме, что родители миссис Коун не разговаривали с ней именно потому, что доктор Коун был евреем.

– А что же Иззи? Пресвитерианка или еврейка?

– Думаю, и то, и другое.

– Миссис Коун водит ее в церковь?

– Миссис Коун болеет, помнишь? – Ложь теперь давалась так гладко, что я врала, почти не задумываясь.

– Ну, а до того? Раньше она водила ее в церковь?

– Мам, я не знаю. Сейчас никто не ходит.

– Хм. Казалось бы, во время тяжелой болезни, самое время сходить в церковь.

– Ну да.

– Завтра мы за нее помолимся.

В последнее время все мои молитвы были только о том, чтобы Джимми поправился, а я не оказалась сексуально зависимой.

– Давай. Было бы неплохо. Я ей расскажу в понедельник.

Пока мама и ее подруги сидели на веранде и пили ледяной чай и лимонад, я смотрела на огромное зеленое поле и наблюдала, как мужчины играют в гольф. Я приходила в этот клуб всю свою жизнь, но еще никогда не видела его таким, каким увидела сегодня. То, что в прошлом казалось нормальным, внезапно стало неестественно тихим, приглушенным, сдержанным. Как будто все мы были актерами в бесконечно долгой пьесе, в которой не наблюдалось мало-мальски внятного драматического конфликта. Официантами и официантками, барменами и поломойками в «Элкридже» работали чернокожие мужчины и женщины. Я видела и знала многих из них с тех пор, как ходила пешком под стол. Но только в этот день, проведенный здесь с мамой, я смогла увидеть себя, ее и ее подруг теми глазами, какими их могли видеть сотрудники клуба. Что они думали обо всех этих тихих белых людях? Что они думали о платьях и брюках в пастельных тонах, и о прическах, намертво зафиксированных лаками для волос и повязками? Что они думали о работе в таком месте, которое не принимало их в качестве своих членов?

В школе мы проходили движение за гражданские права. В меня вселяло надежду, что повсюду вокруг нас происходили большие перемены. Но, сидя в тот день в «Элкридже», я чувствовала себя застывшей во вневременном пузыре снобизма и сегрегации.

Вечером за ужином мама рассказала отцу, что Коуны исповедовали разные религии.

– Хм. – Папа отрезал от стейка кусок толщиной с большой палец. – И как ему играть в гольф?

– Как ему играть в гольф? – переспросила я, недоумевая, какое отношение к теме разговора имел гольф.

– Еврейские клубы не примут его из-за жены. А обычные клубы не примут еврея.

Видимо, я слишком долго тянула с ответом, потому что мама сказала:

– К тебе обращается твой отец, Мэри Джейн.

– Думаю, доктор Коун вообще не играет в гольф, – ответила я наконец. За все те разы, когда я наводила порядок или что-то искала в доме Коунов, я ни разу не натыкалась на клюшки для гольфа. Так что это не было прямой ложью, даже если я и пыталась уйти от ответа.

Папа пожал плечами. Пожевал. Посмотрел на свой стейк. Я впихнула в себя еще одну вилку лазаньи.

– В воскресенье мы будем молиться за миссис Коун. – Мама срезала жировую прослойку со своего стейка. Та лежала на ее тарелке как толстый белесый червяк.

– Почему все работники клуба чернокожие? – спросила я, не отрывая глаз от своей лазаньи.

Мамина голова развернулась в мою сторону со скоростью пули.

– Что это за вопросы?

– Они хорошо делают свою работу. – Папа отправил в рот еще кусок стейка.

– Я просто… Вам не кажется странным, что чернокожим людям разрешено здесь работать, но не разрешено вступать в клуб? Почему белые здесь не работают?

Мама отложила нож и вилку и сложила ладони на столе.

– Ты уверена, что такие разговоры уместны на семейном ужине?

Папа распилил стейк ножом, оставив посередине кровавый срез.

– Тед белый.

– Он твой кедди[24].

– Все так, – согласился папа, продолжая жевать.

Мама взяла приборы и принялась за удаление еще одного жирового червяка.

– Не думаю, что этот разговор уместен на семейном ужине.

– Почему твой кэдди не чернокожий? Почему бармен чернокожий, а твой кэдди – нет?

Мама снова отложила приборы.

– Мэри Джейн! Что на тебя нашло?

Папа вонзил в мясо вилку и нож. Он посмотрел прямо на меня. Это было настолько непривычно, что несколько секунд я могла лишь смотреть на него в ответ, прежде чем опустила глаза и уставилась на свои колени. Наконец папа сказал:

– Бармен Билли готовит