лучший «Манхэттен» по эту сторону Миссисипи. Вот почему он бармен. А Тед – чертовски хороший кэдди. Если ты найдешь мне чернокожего парня, который сможет составить конкуренцию Теду, я найму его. И если ты найдешь мне белого парня, который умеет смешивать напитки, как Билли, я закажу у него коктейль. – Это была самая долгая речь, которую я слышала от своего отца за очень долгое время, если не за всю жизнь. Возможно, потому, что раньше мы никогда не обсуждали гольф и выпивку.

Я подняла на него глаза.

– Если бы Билли захотел вступить в клуб, ты бы ему позволил?

– Я эти вопросы не решаю. – Папа снова начал пилить стейк. – Но в правилах клуба четко сказано, что нет, он не сможет сюда вступить.

– Мне не нравится этот разговор. – Мама понизила голос и сощурилась. Она явно беспокоилась, что кто-нибудь может нас услышать.

– Но я скажу тебе одно, Мэри Джейн, – папа отправил в рот еще кусок, – Если бы в клуб разрешили допустить еще одну расу, я бы скорее предпочел чернокожего, а не еврея.

– Пожалуйста, не могли бы мы сменить тему? – попросила мама.

Папа отодвинул стул и сел прямее.

– Большинство чернокожих знают свое место. Они не мнят о себе Бог знает что. Одно удовольствие иметь с ними дело. Евреи, с другой стороны… Евреи считают себя умнее всех остальных. И это делает их неприятными, неблагонадежными, небезопасными.

Я переводила взгляд с мамы на отца и обратно. Если бы меня спросили в начале лета, хорошо ли я знала своих родителей, я бы ответила да. Но эти люди, сидящие напротив меня, были мне совершенно незнакомы. В школе нам говорили об антисемитизме, Холокосте, расизме и движении за гражданские права. Но нас не предупредили, что иногда идеи расизма и антисемитизма могут пробудиться к жизни в тех, с кем вы живете под одной крышей.

– Мне кажется несправедливым, что у чернокожих должно быть «место», о котором они должны «знать», когда находятся рядом с тобой, – сказала я. – И ни одно из тех слов, которые ты использовал для описания евреев, нельзя отнести к доктору Коуну. – Мои губы задрожали. Это был первый раз в моей жизни, когда я высказала свое несогласие с отцом.

Папа посмотрел в мою сторону.

– Ты его не знаешь, Мэри Джейн. Ты на него работаешь. – Он вернулся к своему стейку.

Мысль о том, что я на самом деле могу не знать доктора Коуна, прочно засела у меня в голове. Я была уверена в обратном. Я ошибалась? Была ли я для Коунов просто обслуживающим персоналом, а их привязанность ко мне – чем-то вроде привязанности папы к бармену Билли? Может, и им я нравилась только тогда, когда «знала свое место»?

– Ты закончила? – спросила мама. Она имела в виду, закончила ли я говорить. Да и на самом деле, она не спрашивала.

– Да, – сказала я. – Я закончила.

Дети в воскресной школе никак не могли угомониться, поэтому мама начала играть им «Проснись и пой» на гитаре. Я подумала: понравится ли Коунам, если я разучу эту песню с Иззи? Миссис Коун относилась к церкви критично, а доктор Коун был евреем-буддистом. Но Иззи пришла бы в восторг от текста с перечислением животных на Ноевом ковчеге. А Иисус в песне даже не упоминался, так что, возможно, они не были бы против.

После урока мама вернулась домой, чтобы вернуть гитару, а я поспешила на репетицию хора. Мистер Фордж, наш руководитель, заметив меня, коротко хлопнул в ладоши.

– Чудесно! – воскликнул он. – Наш лучший голос на месте!

Он был очень экзальтированным человеком, который много улыбался и вставал на носочки, когда дирижировал. Когда я видела Либераче по телевизору, то думала о мистере Фордже. Они были чем-то похожи в своей вычурности – этакие братья по причудам.

Перед началом службы я надела свой красный балахон, подождала, пока рассядутся другие участники хора, а затем заняла свободное место в первом ряду рядом с кафедрой. Я увидела маму, которая болтала с другими матерями, направляясь по проходу к скамье во втором ряду. Папа степенно шагал у нее за спиной. Узел галстука выпирал у него на шее.

Обычно я внимательно слушала священника, но в тот день я витала где-то в облаках. Когда пришло время для первой песни, «Даруй нам мир», мистер Фордж поднес к губам духовой камертон и дал нам соль, первую ноту гимна. Он поочередно указал на меня, миссис Любовски и миссис Рэндалл, имея в виду, что мы втроем должны были петь вступительные строки. Песня была каноном и исполнялась в унисон, в который с каждым новым куплетом вступали новые голоса, пока в итоге не начинал петь весь хор.

Миссис Рэндалл положила руку на горло и покачала головой. Она жаловалась на простуду с того момента, как заняла свое место. Мистер Фордж кивнул ей, а потом посмотрел на меня и занес руки в воздух. Я встала, как и миссис Любовски. Когда он взмахнул рукой, я закрыла глаза и запела:

– Даруй нам мир, даруй, даруй нам ми-и-ир…

Я пела и думала о Джимми, и о мире, в который он пришел бы с самим собой, если бы его зависимость испарилась, покинув его тело.

В тот момент, когда песня пошла на крещендо, я открыла глаза и обвела взглядом собравшуюся паству. Папа, как обычно, смотрел в пустоту перед собой. Мама смотрела на меня снизу вверх, склонив голову вбок и чуть растянув поджатые губы в тонкой улыбке.

Я посмотрела за спины своих родителей, заскользила взглядом вдоль скамей, и тут мое сердце сделало кульбит, и из меня чуть не вырвался смешок. На самом последнем ряду, в одинаковых черных париках с короткими стрижками, сидели Шеба и Джимми. Они широко улыбались и качали головами в такт музыке. Я заметила, что Шеба подпевает. Складывалось впечатление, что в этот момент она гордилась мной больше, чем моя мама. А Джимми выглядел совершенно расслабленным и довольным. Как будто здесь его не посещало желание принимать наркотики, бить посуду или разбрасывать книги.

Когда песня закончилась, я улыбнулась им. Шеба подняла руки и беззвучно зааплодировала. Джимми поднял кулак и произнес одними губами: «Так их!»

Шеба и Джимми улизнули еще до окончания службы. Возвращаясь домой с родителями, я не могла перестать думать о том, как они смотрели на меня, пока я пела: как будто я что-то значила, как будто меня видели. Папа, как обычно, молчал, но меня не тяготило его молчание.