Бабушка засмеялась:

— У вас такой радостный вид, говорит.

Папа улыбнулся.

— Хотите кофе? — спросила бабушка.

— Да, спасибо, — сказала мама.

— Устроимся тогда внизу в гостиной, — сказала бабушка.

— Можно мы возьмем наверху комиксы? — спросил Ингве.

— Идите и берите, — сказала бабушка. — Только не перерывайте там все!

— Не перероем, — сказал Ингве.

Осторожно ступая — в этом доме тоже не разрешалось носиться, — мы вышли в прихожую и поднялись по лестнице на третий этаж. Кроме бабушкиной и дедушкиной спальни, там был еще и чердак, а на нем вдоль стены выстроились коробки со старыми комиксами, сохранившиеся еще с тех пор, как папа был маленьким, — с пятидесятых годов. Было там и всякое другое. Среди прочего, например, аппарат для глажки скатертей и постельного белья, старая швейная машинка, разные старинные игрушки, например жестяная юла и какая-то штука вроде робота из того же материала.

Но нас манили комиксы. Домой их нам не давали, разрешали читать только здесь, и мы иногда проводили за этим занятием все время у бабушки с дедушкой. Захватив каждый по пачке, мы вернулись вниз, уселись и не отрывались от чтения, пока на столе не появилась еда и бабушка не позвала нас обедать.

После обеда бабушка мыла посуду, мама вытирала, а папа стоял перед окном в гостиной и смотрел вдаль. Затем вошла бабушка и пригласила его выйти с ней в сад, она, дескать, хочет что-то ему показать. Мама и дедушка сидели за столом, иногда переговаривались, но больше молчали. Я пошел в туалет. Он был внизу, на первом этаже, я не любил туда заходить и терпел, пока мог, но больше откладывать было уже нельзя. Я вышел из комнаты, спустился по скрипучим деревянным ступеням, торопливо пробежал по ковролину через прихожую, проскочил мимо трех пустых комнат, притаившихся за закрытыми дверьми, и шмыгнул в туалет. Там было темно. Несколько секунд, которые потребовались, чтобы зажечь свет, я внутренне трясся от страха. Но страх не прошел, даже когда загорелся свет. Мочиться я старался по краю унитаза, чтобы плеск стоящей внизу воды не помешал услышать, если вдруг раздастся еще какой-нибудь звук. Руки я помыл еще перед тем, как спустить воду, потому что, едва нажав на рычаг, надо было бегом удирать от рычащего бачка и труб: они выли так жутко, что рядом находиться было невозможно. Секунду я постоял, держа ладонь на круглом черном шарике, приготовился и нажал, затем рысцой проскочил прихожую, тоже страшную, потому что в ней каждый предмет словно испускал какие-то волны, и ступил на лестницу. Бежать по ней я, разумеется, не смел, но, поднимаясь по ступенькам, все время, пока не очутился на кухне, ощущал спиной, что за мной кто-то гонится, и только наверху, в присутствии людей, это неприятное чувство прошло.

В окно, выходящее в переулок, я видел, как все больше людей устремлялось из города к стадиону, туда же засобирались мама, папа и Ингве. Дедушка всегда ездил туда на велосипеде, поэтому он отправлялся из дома спустя некоторое время после их ухода. Он вышел в сером пальто, рыжем шарфе, серой кепке и черных перчатках, — я видел в окно, как он спускался с велосипедом под гору. Бабушка достала из морозильника и выложила на рабочий стол булочки, чтобы подать их, когда все вернутся.

Она заговорщицки посмотрела на меня:

— А у меня кое-что для тебя есть.

— А что?

— Погоди, увидишь, — сказала она. — Закрой-ка глаза!

Я закрыл глаза и услышал, как она роется в ящиках, как затем подходит.

— Можешь открыть глаза, — разрешила бабушка.

Это была шоколадка. Треугольная, редкостная, самая вкусная.

— Это мне? — сказал я. — Вся целиком?

— Тебе, — сказала она.

— А для Ингве есть?

— Нет, на этот раз нету. Зато он будет на футболе. Надо же и тебя чем-то побаловать!

— Ой, спасибо большое, — сказал я и разорвал картонную упаковку, из-под которой блеснула фольга.

— Смотри не проговорись Ингве, — подмигнула мне бабушка. — Это наш с тобой секрет.

Я принялся за шоколадку, а она села решать кроссворд.

— А нам скоро поставят телефон, — сообщил я.

— Да ну? — обрадовалась она. — Тогда мы сможем с тобой разговаривать.

— Да, — сказал я. — Вообще наша очередь была еще далеко, а нам поставят, потому что папа у нас политик.

— Политик! — засмеялась она.

— Ну да, — сказал я. — А разве нет?

— Конечно же, да! Как же иначе! Ну, а как тебе в школе? Нравится? — спросила она.

Я кивнул:

— Очень.

— Ну, а что же там самое интересное?

— Перемены, — сказал я, зная, что это ее рассмешит или хотя бы вызовет улыбку.

Я доел шоколадку и, видя, что она снова углубилась в кроссворд, пошел на чердак и достал там парочку настольных игр.

Через некоторое время она подняла голову и спросила, как я смотрю на то, чтобы и нам пойти посмотреть футбол? Я, конечно же, хотел. Мы оделись, она вывела из гаража велосипед, усадила меня на багажник, забралась на седло и, уже одной ногой на педали, спросила, прежде чем оттолкнуться:

— Готов?

— Да, — сказал я.

— Держись покрепче, поехали!

Я обхватил ее обеими руками, она оттолкнулась, опустила другую ногу на педаль, съехала вниз по склону, свернула направо, и мы покатили вперед.

— Тебе удобно? — спросила она.

Я кивнул, затем сообразил, что ей меня не видно, и сказал:

— Да, очень хорошо и удобно.

Так оно и было. Мне нравилось ехать на велосипеде, крепко держась за нее обеими руками. Бабушка единственная из всех трогала нас с Ингве руками, обнимала и гладила по плечу. Она же, единственная из всех, играла с нами. На Рождество и папа иногда садился с нами играть, но только в то, во что хотелось ему самому; мы играли с ним в «Мастер-майнд», в шахматы, в китайские шашки, в покер на костях, в «восьмерки» или в покер на спичках. Мама тоже играла с нами в настольные игры, но чаще мы с ней что-нибудь мастерили, либо дома на кухне, либо в мастерской санатория «Коккеплассен», — это было интересно, но все же не так, как с бабушкой, которая охотно соглашалась заниматься тем, чем хотим мы, с интересом наблюдала за химическими опытами, которые показывал Ингве с помощью набора «Юный химик», или помогала мне складывать пазлы.

Колеса крутились все медленнее и медленнее и наконец почти совсем остановились, бабушка соскочила с велосипеда и повела его вверх по склону.

— Можешь не слезать, сиди, пожалуйста, если хочешь, — сказала она.

Я остался сидеть и разглядывал город, в то время как бабушка, немного запыхавшись, катила велосипед. Когда мы поднялись на вершину, она снова села, остаток дороги до стадиона шел вниз по пологому спуску. Оттуда внезапно донесся могучий протяжный стон, похожий на вздох громадного зверя, затем раздались аплодисменты. Мало найдется звуков, которые бы действовали так возбуждающе, как этот. Бабушка подъехала к одному из узких концов стадиона, прислонила велосипед к глухой деревянной загородке и, поставив меня на багажник, подержала несколько минут, чтобы я мог заглянуть на поле и увидеть, что там делается. Поле тянулось далеко, я не уловил всех деталей, кроме желтых и белых маек, выделявшихся на фоне зеленой травы и чернеющей и колышущейся огромной человеческой толпы вокруг, но общее настроение я ухватил, оно так и хлынуло мне навстречу, я потом упивался им еще много дней.