В угловой ванной девица кормила грудью парня с белокурой бородкой, сжимая обеими руками набухший молодостью сосуд, и, по-матерински напрягши рот, улыбалась.

– Голову левее, – приказал ей тот, кто пил коньяк, не оборачиваясь.

Платок на голове девушки сбился, открыв хрящик розового уха. Внезапно эта случайная и, казалось, непричастная к оргии нагота возмутила в старике желание. Он замешкался, полез в карман за сигаретами, вспомнил, что на нем новая шляпа, которую Дуня заставила надеть в дорогу, огорчился еще больше и чихнул.

От чиха в голове сразу стало трезвее и четче; на спинке кресла с коньячной капельницей в эмалевом овале вдруг ясно прочитался номер места, обозначенный в билете. В этот самый момент на старика налетел уже без форменного кителя, в посекшейся на плече ковбойке и с радужными, не выспавшимися глазами начальник поезда. В руках у него между пальцами, точно карликовые балерины, были ловко закреплены по четыре фужера с шампанским, которые тут же с плаксивым звоном и полетели на пол. Виноват был, конечно, старик с зажатым в кулаке билетом.

– Извините, – сказал он и лизнул тыльную сторону ладони, что, как тут же с ужасом понял, должно было выглядеть издевательством. И, однако же, продолжил: – Брют. Очень сожалею. А вы, оказывается, еще и официантом? Но я к вам по первой должности. – Скомканным мокрым билетом старик указал на кресло: – Я, кажется, имею право…

– Идиот, – низким от недосыпа голосом сказал начальник, обращаясь почему-то к компании в носках. Пальцами, как пинцетом, он снимал с себя мокрые осколки. – Меня ведь насчет него предупреждали. В четвертый вагон нес. А тут эта пароксизма. – Начальник снова посмотрел на старика и вдруг заорал: – Под колеса пущу, понял?!

В старика устремилась рогатина пальцев, но он вовремя поставил на ее пути ребро ладони, удачно применив известный по кино прием. Начальник сразу сник и заплакал. Видно было, что он никому еще не выкалывал пальцами глаза – и вот, сразу такая неудача.

– Унесите тело, – сказал он, показывая на старика. – Я вас очень прошу. Он не доживет до смерти.

Что на старика произвело большее впечатление – что его назвали телом или что кто-то уже предупреждал о нем начальника?

– Кривляка-парень, – сказал он на всякий случай, пытаясь, видимо, тоном взять верх над временно опустошенным партизаном и тоже обращаясь к публике. – Что еще за тема такая – «пароксизма»?

И притронулся к шляпе. Теперь, она, казалось, кстати, отливала глубоким болотным цветом, и профессор уже почти не сомневался, что закончит дело миром.

Но тут в руках начальника мелькнул полиэтиленовый пакетик, которым тот продолжал выщипывать стеклянные крошки. Этот пакетик неожиданным образом и повернул дело к скандалу.

Почему-то из всех приключений самолюбия профессор вспомнил сейчас восторг, который юношей испытал однажды в магазине, и было это связано с таким вот полиэтиленовым пакетом, приплывшим тогда из чужой цивилизации и наполнившим его жизнь чувством достоинства. И вот теперь этот холуй мял в руках его мечту. Это было хуже и оскорбительнее, чем если бы тот вынул из кармана профессора платок и стал начищать им свои ботинки.

– Имею право, – произнес профессор страшным голосом и взял из рук официанта свой пакет. Потом схватил стойку с молочно-синей лампой.

Вагон вместе с людьми стал накреняться и кружиться вслед за ее перемещениями, а старик размахивал лампой и кричал:

– И-ме-ю! Пра-во!

Начальник упал. Двое в кремлевских носках схватили старика под руки. Он, странное дело, не испугался. Ударил одного лбом и констатировал:

– Нос холодный.

Оба тут же ослабили хватку, которую можно было принять теперь за дружескую поддержку.

Старик стал намыливать руки, как врач, зашедший к пациенту с холода, или же фокусник перед тем, как обмануть публику. Девица встала с грудью наперевес, а ее бородатый приплод поднял вверх средний палец и дернулся в драйве. Фильм пошел крутиться. Старик жаждал реванша за пискливую мысль о душе.

– Григорий Михайлович! – позвали его из другого конца вагона.

К нему спешил молодой человек из кресла, успевший переодеться в домашние треники с лампасами. Он был воплощением уверенного счастья, как будто карманы его были набиты клубками Ариадны, а жизнь представляла собой гору прокаленных орехов. Это был, несомненно, его ученик, хотя имя никак не вспоминалось. Кажется, именно он увел у профессора Гонопольского невесту-аспирантку. Ученик взял ГМ под руку и повел к свету.

– Семинар зашел в тупик, – говорил он быстро. – Вы очень кстати. Без вас никак. Ведь это вы в свое время забросили искру. Помогите же! Для начала хотя бы вот это: «Больше, лучше Блок, чем Блок». В какой, по крайней мере, плоскости это надо решать?

При свете ГМ сразу почувствовал себя уютнее и, как бы это сказать, безопаснее. Небо исчезло. И суть вопроса он схватил неожиданно легко, ничуть тот не показался ему абсурдным. Ум во сне вообще работает особенным образом, минуя промежуточные станции, летит, как птица на корм. Надо бы это состояние сразу сохранить, когда проснется.

– Да вы берите, берите, – сказал ученик, заметив, что профессор скользит взглядом по разрезанному вдоль говяжьему языку. – Страх, знаете ли, всегда идет об руку с голодом.

«Вертлявый. Толку не будет», – подумал профессор, но вслух не сказал. Это все же не проводник с фужерами, с этим они могли по крайней мере зацепиться словами.

Девица, уже в туго перевязанном халатике, подала ему бутерброд, он жадно откусил половину и почувствовал себя почти счастливым.

– Кто это может быть лучше Блока? В каком смысле? Не понимаю, – говорила при этом девица, накапывая, видимо, для него коньяк в рюмку.

– Вот! – воскликнул ученик. – Они не способны выйти за круг романса.

– Не кто-то лучше, чем Блок, а «лучше Блок, чем Блок»,

– мягко пояснил профессор. – Это не вопрос сравнения.

– Ас этим твоим – в бюро брачных услуг! – ядовито сказал ученик.

– Вы попробуйте зайти от противного, – обратился ГМ к ученику. – Возможна ли такая формула в отношении Пушкина?

– Исключено!

– Вот.

После этого «вот» в вагоне установилась пауза, которая всем казалась значительной.

За окнами между тем медленно занималось утро, напоминающее цветом новую портянку. Старый киргиз смотрел завороженно на эту сходящую с конвейера, еще не разрезанную портянку и с короткими промежутками пел по-киргизски одно и то же: «И очень важно для меня, что не боится волк огня». Пергаментное лицо его улыбалось.

Волшебное проникновение в чужой язык не удивило старика. Почему-то внезапно потрясло другое. Поминутно в вагон пытался влететь верстовой столб, но всякий раз подламывался у окна, и на нем отчетливо было видно падающее число 12.

На какую-то долю секунды профессор почувствовал прилив мутного смятения и ощущение утопленной реальности. В этой бесконечности не было ни цели, ни стремления, ни вдохновения, ни опыта, ни тайны, ни восторга, ни ужаса перед тайной, но только тоска, скука и смерть, смерть.