– Ты сейчас?..

– Живу с мамой. Она у меня совсем старенькая. Не могу ее даже на дачу привезти. Приходи к нам вечером, будет маленький сбор. Дача за водопадом, третья справа. На крыше скрипучий флюгер в виде черта. Узнаешь.

– Я, как бы это сказать, немного одичал, – начал было отговариваться Алексей.

– Здесь все заняты собой. Можно будет поговорить. Рядом озеро.

– Собаки нет?

– Кошка, – засмеялась Марина. – Я помню, ты кошек не любишь. Но она вечером уходит на охоту. А это, познакомьтесь, моя дочь Ксюша. Ксюша, это Алексей Григорьевич, мы с ним вместе учились в университете.

– Здгравствуйте, – сказала Ксюша и откинула за спину свои небогатые косички. Лицо ее при этом ничего не выразило, не было даже никакого намека на мимику. Алексей подумал: не больна ли она? И заспешил.

– Договорились. Привет!

* * *

Город в тот день трясло: одна гроза сменяла другую. В домах зажгли свет. Манекены в витринах улыбались, как заговорщики. Деревья танцевали изломанный танец, тополиный пух клубился и залеплял лицо. Алексей бежал, потому что опаздывал. «Все как перед войной», – подумал он тогда на ходу. Официанты уличных кафе поспешно прислоняли стулья спинками к столам, и это читалось как знак «сдаюсь!».

Неожиданно вспыхнула реклама цирка, и толстый клоун с зонтиком, висящим на полусогнутой руке, засеменил на одном месте в сторону трамвая. Марина стояла под козырьком и ела мороженое. Ждала его.

Хлынул, в который уже раз, дождь! Они побежали в кафе напротив. Под дождем Марина стала что-то рассказывать, с середины или он просто не расслышал начала.

– Ну и вот… Селедка такая жирная, аж сиреневая. Для меня работа, ты ж понимаешь! Из всех девушек только мы с Зойкой умеем открывать шампанское. Так у них всех жизнь сложилась. А я чуть не плачу. Нет, ты скажи, есть спасение в этом мире, есть? Боже, как я тебя люблю!

Они развешивают по спинкам стульев промокшую одежду. Перед ними появилась бутылка «Фетяски», чашечки с шоколадом и пачка болгарских сигарет. Здоровый образ жизни был тогда в моде, но его очищающее дыхание их не достигало.

Марина прижимает бутылку к груди, согревает:

– Никому не отдадим!

О чем они тогда говорили, не вспомнить. Алексей только запомнил, что в кафе была живая музыка – по тогдашним временам новость. Бурятка-скрипачка подкладывала под щеку платочек и начинала источать мелодию, жадно вдыхая крупными ноздрями канифоль смычка. Клавишник то и дело засыпал от истощения, которое было, кажется, больше морального, чем физического свойства. В трансе он разговаривал сам с собой, задувая при этом микрофон:

Я заключил себя в монастыре

Над озером, в монастыре зеленом…

Лицо скрипачки нельзя было назвать привлекательным, но в то же время оно как бы вовлекало в себя, его хотелось подержать в руках, как золотой луидор. Она тоже спала и улыбалась во сне словам партнера, который обрек себя на непосильное предприятие и продолжал настаивать на своем:

Не говори потомок: «Он был слаб», —

Исполненный энергии и страсти,

Я сжег Любви испытанный корабль

И флаг Успеха разорвал на части…

– Здорово, правда? – сказала Марина, и глаза ее стали цвета «Фетяски». Алексей подумал, что вино здесь, пожалуй, слишком дорогое. Вероятно, наценка за сон наяву. Надо будет в следующий раз найти что-нибудь поскромнее.

К ним подошел мужик в кепке, похожий на боксера. До того он долго наблюдал за ними, разбираясь попутно с бокалом водки. Видно было, что произносил он примерно слов пятнадцать в сутки, поэтому слова, которые он вымолвил, наклонившись над их столиком, были драгоценны:

– Вас понимаю (Марине), его одобряю (Алексею).

Они искренне поблагодарили боксера, и он ушел довольный тем, что удачно выполнил дневную норму

Гроза так же внезапно прошла, из туч вынырнуло солнце, весь город дымился. Когда они вышли на улицу, солнце уже прощально бегало от окна к окну, город медленно складывался в ночь, как в шкатулку. Марина пробормотала сама себе:

– Да, пора какую-нибудь заботу придумать. А то чувствуешь себя все время виноватой.

Пес необыкновенной породы валялся под деревьями напротив Фонтанки.

– Какой собак! – воскликнула Марина и присела на корточки. – Нет, ну ты посмотри! Такие должны быть дети – с большими головами.

Время протекало сквозь них, чтобы, как выяснилось, никогда не вернуться. Через месяц он расстанется с Мариной, бормоча какую-то романтическую чушь про миазмы семейного уюта и необходимость испытать огонь любви на ветер разлуки. А сам, возвращаясь, думал: «К чему бы привязаться, чтобы так не несло? Да хоть бы и привязать себя…»

ТО ЖЕ УТРО. МАТУШКА НАШЕГО ГЕРОЯ БРОСАЕТ В ФОРТОЧКУ КОЛЛЕКЦИОННЫЕ ЧЕРВОНЦЫ, ПЕРЕБИРАЕТ БЕЛЬЕ, А ВМЕСТЕ С НИМ И ЖИЗНЬ, ВСПОМИНАЕТ О ДЕТСКОМ РОМАНЕ СО СВОДНЫМ БРАТОМ И ДУМАЕТ ОБ УКРАДЕННОМ У НЕЕ СЧАСТЬЕ

Евдокия Анисимовна с видом императорской независимости ходила по комнате-пеналу из одного конца в другой, как арестант в ожидании похлебки. Подумала и усмехнулась: «Совсем не арестант, а самый свободный в мире человек». Расстегнутый халат набирал воздух, шумел и прихлопывал на повороте, тело дышало. Ей вспомнилось вдруг неудачное пробуждение, убитое борьбой с комаром. Губки, формы первого школьного поцелуя, наморщились, но тут же волевым усилием снова вернулись на место.

Ничего.

Она снова училась получать удовольствие от того, что называется «даром тратить время». Звучит-то как роскошно! Это надо бы произнести великодушным басом: «Время тратить даром!» Из бегущих облаков выбрать свое и болеть за него. Милое занятие. Испортить сто стручков акации, отчаяться, вздрогнуть от нежданного фальцета и, словно убегая от него, броситься кувырком в озеро.

В ванну, в ванну под холодный душ!

Несколько минут Евдокия Анисимовна молча смотрела во двор. Заскрежетали двери парадных, и напротив солнца проявились фигурки двух вяленых, невесомо-подвижных, обведенных утренним свечением, как белым карандашом, бомжей. Они озирались, будто попали на другую планету и теперь обдумывали, как строить жизнь, не имея ни единой купюры местного производства. Один для верности окунул руку в карман и шарил там с рабочей настойчивостью, как ищут в мутной воде гайку, глядя в небо. Второй, заторможенно массируя флюс, пытался угадать, холодно – горячо, хотя, в общем, было ясно, что «холодно» и фокуса не будет.

Она кинулась к шкатулке, достала два юбилейных червонца с галстуком вечного огня и бросила их в форточку.

– Ну что за недоверие? Что значит, откуда? С неба, – хихикала она, сидя на кровати и оставаясь невидимой.

При следующем взгляде двор был пуст. Только местная дворняжка, не без изящества, поливала ствол сирени; над ней от легкого ветерка подрагивали, как высохшие груди африканок, редкие, прозрачные гроздья; кто-то в окне наискосок выкашливал испорченные легкие, так и не сумев донести застрявшую шутку.