на мгновение словно освобождал их от уз пьяного тела, выбрасывая далеко вперед. Иногда мне казалось, что эти руки кружат над ним. Над ним, перед ним, ближе, дальше, они улетают, прилетают, а он следит за их движениями при помощи одного лишь слуха. Может, впрочем, так оно и было, кто знает. Потому что мы, оркестр, просто стояли так, как он нас расставил. Скрипачи держали скрипки под подбородком, а смычки — на струнах, флейтисты поднесли флейты к губам, и все мы стояли со своими инструментами, как зачарованные. Будто своими руками он нас заколдовал. Нет, никто больше не смеялся. Даже те, кто не участвовал и стоял у противоположной стены.

Я еще не сказал вам, что, когда учитель приподнимался на цыпочках, точно тянулся вслед за своими руками, он даже казался высоким, хотя был среднего роста. Стоял на цыпочках, вытянувшись, как струна, трепеща ладонями где-то там, наверху. А потом резко опускался на пятки, сгибал колени и вытянутыми руками будто поднимал музыку с пола. А может, умолял ее, чтобы она и его подняла. Трудно сказать, когда человек мало что понимает, а слышать — так и вовсе ничего не слышит. Он вскинул одну руку над головой и держал ее прямо, не сгибая, а другой описывал перед собой широкий полукруг и щелкал пальцами, словно что-то искал в этой музыке.

Мы боялись, что спьяну он завалится назад или упадет вперед, на нас, потому что даже трезвый может не устоять на ногах, если будет так наклоняться, извиваться, вскакивать.

И, увы, в какой-то момент, снова поднявшись на цыпочки, учитель вдруг зашатался. Он бы рухнул на пол. К счастью, стоявший рядом мальчик подбежал и подхватил его. Учитель упал ему на руки. Мы уложили его на скамейку. Учитель был бледен как мел, весь мокрый от пота, мы даже не понимали, дышит он или нет. Кто-то хотел сбегать за комендантом. Другой — вызвать «скорую». Тогда учитель, казалось, улыбнулся нам из-под закрытых век.

— Ничего, мальчики, пройдет, — прошептал он. — Я слишком много выпил для такой музыки. Если бы вы слышали, что вы играете, мальчики. Если бы вы только слышали. Иногда жизнь стоит того, чтобы жить.

И вы не поверите: нам расхотелось убегать из школы.

Через несколько дней нас вызвали на плац. Видим — стоит машина. А рядом с машиной — учителя и комендант. Не такой, как тогда, а довольный, улыбающийся, снова прямо отец родной.

— Идите-ка сюда. Посмотрите, что нам привезли. Лампы. Правда, керосиновые. Не всегда надо смотреть только вперед. Иногда стоит и назад оглянуться. Там тоже можно найти то, что пригодится и сегодня. Ну, несите, несите. — И повернулся к водителю: —Керосин привезли? Сколько бутылей? Хорошо.

Вообще-то этих ламп было не так много, чтобы всю школу созывать. На каждую комнату пришлось по одной. В клуб — четыре. И по одной каждому учителю. Не какие-то особенные — обычные керосиновые лампы. Еще и стекла не ко всем подходили. Но, по крайней мере, можно было осветить комнату, если выключат электричество. По-человечески помыться, поесть, лечь спать. И даже что-то починить, пришить, заштопать. Человеку нужен хоть какой-то свет. Во всяком случае, из-за света мы уже больше никогда не бунтовали.

В тот раз — совсем другое. В тот раз мы взбунтовались не из-за света. Из-за фильма — что его прервали. Да еще в такой момент. Согласитесь: что может быть хуже? Купил Джонни шляпу или нет? А может, застрелился? Да еще эта Мэри. Была ли причина в шляпе? А если причина в том, что она ему изменяла, какая разница? О, шляпы тоже умеют изменять. Я их всю жизнь ношу, до сих пор, так что кое-что в шляпах смыслю. У меня их даже несколько, привез из-за границы. Одна на каждый день, другие — для выходных и праздников. И еще та, которую я всегда надеваю, когда в лес иду.

Собаки ее больше всего любят. Как надену — прыгают, ластятся, сразу понимают, что мы в лес идем, и глаза у них смеются. Вы удивляетесь, что глаза смеются? Не так, как у людей, но смеются. Я всегда знаю, когда глаза у них смеются. Чего вы не понимаете? А что тут понимать? Была бы у вас собака, вы бы многое поняли. Вам бы даже пришлось согласиться, что собаки нам милость оказывают, живя с нами в этом мире. Поэтому человек должен их как-то отблагодарить. Не только тем, что кормит и дает кров. Тогда скажите мне, способен ли человек так привязаться к собаке, как собака к человеку? Сомневаюсь. Нет. Я считаю, что у собак перед людьми много преимуществ. Собаки, к примеру, не воюют, не нарушают законы, потому что им не приходится их устанавливать, законы они носят в себе. Часто можно услышать, что люди с собаками вытворяют. Из машины выкидывают, вывозят куда-нибудь подальше, оставляют на дачах, в санаториях. Я таких бродячих собак навидался, когда в санаторий ездил. К каждому ластятся в надежде человека отыскать. Или вот как мой Рекс — его в лесу к дереву привязали.

Поэтому, мне кажется, собаку понять труднее, чем человека. Откуда в ней такая привязанность, не важно, хороший хозяин человек или подлец? Вы когда-нибудь слыхали, чтобы собака по собственной воле хозяина бросила? Просто ушла и не вернулась? Или, например, если на него напали, — чтобы собака убежала? Пусть как Давид против Голиафа, но хотя бы за штанину схватит или за лодыжку укусит. А уж сколько будет метаться, лаять, даже если сделать ничего не может. А чтобы собака больного хозяина оставила, умирающего — вы о таком когда-нибудь слышали? И не услышите. Зато бывает, что вслед за человеком от тоски умирает и его пес.

Мы даже что случится завтра, не умеем предчувствовать. Как поведет себя другой человек — не умеем. А собака и смерть предчувствует. Просто не всегда показывает. Вот, как мои сейчас: лежат спокойно, может, даже спят. А мы не знаем, не предчувствуют ли они что-то. Нюх, говорите... Дело не только в нюхе. Не один нюх делает собаку собакой. А что же? Не знаю. Если бы знал, то и про всю нашу жизнь знал бы гораздо больше.

Достаточно сравнить, когда у человека что-нибудь болит и когда у собаки. Как будто это разная боль. Человек хоть пожалуется, повздыхает, начнет стонать, а собака делается вялой или, в крайнем случае, не притрагивается к еде. По человеку малейшую боль