Впрочем, возможно, первым ее утратил бы Джонни. Тем более что, когда он в очередной шляпе глядел на себя в зеркало, на его лице, в его движениях уже читались признаки уныния. Он надевал и снимал шляпы словно нехотя. Больше не благодарил, не извинялся. Брал из рук продавца следующую и отдавал предыдущую. Как будто просто переносил шляпы из его рук на свою голову и обратно, а на себя в зеркале почти не смотрел. Надо было заканчивать с примеркой, но, видимо, Джонни уже и на это был не способен. А может, ему стало жаль продавца: столько этих шляп — и все напрасно. Поэтому он продолжал примерять.

Но вдруг, примеряя одну из шляп, которая не отличалась ни особой красотой, ни особым уродством, — мы были уверены, что Джонни снимет ее и скажет, что нет, эта тоже не годится, — он засомневался. Опустил руки, подошел поближе к зеркалу и замер перед своим отражением. Лицо его было неподвижно, на нем застыла мука: снять или не снять, снять или не снять, снять или не снять? Зал затаил дыхание. Серьезно, тишина наступила такая, словно у всех сердце остановилось. Но чувствовалось, что напряжение в зрительном зале достигло пика. В какой-то момент граница была пройдена, и больше не имело значения, снимет Джонни шляпу или не снимет, потому что он дошел до той точки, когда нельзя было ни снять, ни не снять. Единственный выход, который у него оставался, — достать пистолет и выстрелить в эту шляпу. Правда, продавец, по-прежнему кланяясь и улыбаясь, уже держал в руках следующую, а следовательно, не принимал в расчет подобный ход событий. Однако нам в зале хотелось, чтобы Джонни достал пистолет и выстрелил. А последними словами, назло Мэри, пускай будет:

— Заплати за шляпу, Мэри.

Возможно, в следующее мгновение он приставил бы к шляпе пистолет, но Мэри вдруг взволнованно прошептала:

— Ах, Джонни, ты знаешь, тут пишут, что самые модные мужские шляпы в этом сезоне — коричневые фетровые. Примерь коричневую фетровую!

— Я уже мерил коричневую фетровую.

— Но здесь написано!

Вы думаете, в этот момент раздался выстрел? Я тоже так думал, когда пытался представить себе, чем может закончиться фильм. Это было бы логично. Нельзя же без конца мерить шляпы. А вы не смотрели этот фильм? Жаль. Рассказали бы мне, купил он или выстрелил. Я дальше не смотрел — отключили электричество. Да, у нас нередко свет выключали. Чаще всего по вечерам. И редко случалось, чтобы сразу включили снова. В лучшем случае — через час-два. Но обычно, если вечером отключат, то уж до утра.

Иной раз мы возвращаемся с работы, едва ноги волочим — по дороге нас еще заставляли петь, — а тут света нет. Целый день, к примеру, дробили камень для дороги, пыль, жара, всем хочется пить, все потные, грязные — а тут света нет. Ни помыться, ни поесть, ни переодеться. А форма наутро должна быть в порядке, ботинки вычищены, потому что завтра уроки, а на уроках надо выглядеть, как полагается ученику школы. У нас не было ни запасной формы, ни запасных ботинок. Новые выдавали, только если уже не удавалось залатать или починить. А постирать, пришить, заштопать — на это только вечером есть время. И вот пожалуйста: электричество отключили.

Однажды учитель музыки принес нам погребальную свечу, которую купил для себя.

А еще было: перед Рождеством ребята где-то украли упаковку елочных свечей. Но мы еще до праздников все сожгли, потому что свет отключали почти каждый день. Так что елка была без свечей. Да, разрешали. В клубе ставили. Срубали в лесу, чем-то украшали, сами делали игрушки, гирлянды, «ежиков». Но без свечек — какая елка?

Вы елку любите? Я тоже любил. Но только, чтобы настоящие свечки горели. Украшения пусть даже самые скромные, но свечи — обязательно. Всегда мы, дети, их зажигали, по старшинству, только наоборот, сначала я как самый младший, потом Леонка, Ягода. Я не дотягивался до тех, что повыше, поэтому отец брал меня на руки. Естественно, свечки были настоящие, горели живым пламенем. Они и должны быть настоящими, чтобы получилась настоящая рождественская елка. Я сам был электриком, но, честно скажу, электрические мне не по душе. Теперь на всех елках электрические, но как по мне, никакие это не свечки. Мертвый свет.

Сочельник всегда начинался с того, что на елке зажигали свечи. Затем мать накрывала стол белой скатертью и приносила еду. Всегда двенадцать блюд. Сперва мы преломляли облатку, а потом все усаживались за стол. В этот вечер у каждого было свое место. И все старались есть так, чтобы, не дай бог, не испачкать скатерть. Даже дедушка зачерпывал ложкой понемногу, чтобы не капнуло и не упало. И, вопреки обыкновению, ел тихо — не хлюпал, не чавкал. Даже бабушка его хвалила: мол, неужели нельзя всегда так есть?

О, это была особенная скатерть. Мать ее стелила только на Рождество. Сама соткала, вышила, и она была только на Рождество. Все знали, сколько усилий мать вложила в эту скатерть. Посеяла лен, причем выбрала участок земли получше. Посеяла редко, чтобы каждому стебельку хватило солнца. Потом каждый день выходила смотреть, как лен растет. Стоило показаться какому-нибудь сорняку, мать вырывала его с корнем. Так что когда лен вырос, он и правда был хорош, уж поверьте. Мать сама его жала серпом. Ах да, вы не знали, что такое серп. Серпом — чтобы стебельки не ломать. Потом лен долго сох сначала на солнце, потом в сарае. А затем, связанный в пучки и огражденный колышками, мок в реке Рутке, где самое быстрое течение. И снова сох. Потом мать его трепала. Слишком толстые или короткие волокна сразу отбраковывала. А сколько еще предстояло перебирать лен и чесать — вы себе не представляете. Пока не получилась совсем паутинка. Бабушка каждое Рождество так и говорила: эта скатерть соткана из паутинки.

Полотно мать несколько раз стирала и сушила. В солнечные дни расстилала на траве, чтобы стало еще белее. Хотя трудно себе представить, что полотно может быть еще белее. Почти все лето, день за днем, как только выглядывало солнце, она расстилала это полотно. И только зимой взялась за вышивание. Скатерть должна была быть готова к этому Рождеству, но она все вышивала и вышивала, так что получилось только к следующему. Тогда мать научила вышивать и Ягоду, и Леонку. Получился целый райский сад. Красивее,