чем бывает на картинках. Дедушка, наевшись рождественских блюд, любил водить пальцем по вышивке.

— Вот куда мы все попадем, — говорил он. — Смотрите, вот куда мы все попадем.

Что мы ели в сочельник? Сначала немного сыра с мятой, как пастухи. Затем грибной журек с гречкой. Вареники с капустой и грибами. Картофель в мундире, с солью. Запивали сывороткой. Вареники с черносливом, посыпанные орехами, политые томленой сметаной. Клецки с маком. Отварную или жареную рыбу. О, в Рутке столько рыбы было — вы не поверите, насколько это рыбная река. Теперь в водохранилище и половины того нет. Я ведь вижу, приезжают рыболовы, сидят, согнувшись над своими удочками. Иной раз пойдешь посмотреть — редко у кого на крючке рыба трепыхается. А в Рутке можно было корзинкой ловить. Подставляли у берега корзину, колотили палкой по ямам — и каждый раз что-нибудь попадалось. Перед Рождеством, когда Рутка замерзала, рубили прорубь, ставили сети и ждали. Потом капусту — с горохом или просто жареную на льняном масле. Если без гороха, то отдельно еще фасоль с медом и уксусом. А если с горохом, то готовили не фасоль, а бобы. Чуть-чуть. Затем клюквенный кисель. И наконец, компот из сухофруктов.

Наедались до отвала, хотя ели всего понемногу. А потом шли на рождественскую службу. Мы, дети, обычно уже бывали полусонными, потому что рождественская служба начинается в полночь. Но не идти нельзя было. Только тогда гасили свечи на елке. Я вам скажу, что для меня Рождество означали не блюда на столе, а свечи. Когда они горели, я был готов поверить во что угодно. Верил в мамину скатерть и в то, что дедушка говорил, водя пальцем по вышивке: что туда все попадем. Иногда мне даже казалось, что мы уже там.

Может, поэтому я всю жизнь люблю, когда свечи горят. За границей, когда кроме люстр и бра еще свечи горели, — такие приемы я по сей день помню. Если я к себе кого-нибудь приглашал, тоже непременно зажигал свечи. После ухода гостей, если свечи еще не догорели, я их не гасил. Сидел и ждал, пока сами догорят. Знаете, мне жалко гасить свечу. Такое ощущение, будто я прерываю ее жизнь. Словно что-то внезапно заканчивается и ничто уже не начинается. Словно я в самом себе что-то гашу. Не знаю, как вам объяснить.

Я так скажу... Мне кажется, есть что-то такое в горящей свече... Может быть, все в ней есть. Так же, как в капле воды присутствует вся вода, любая вода. Попробуйте как-нибудь свечу загасить...

У меня есть два подсвечника. Серебряных. Я их еще за границей купил. Словно знал, что вы когда-нибудь ко мне придете. Не сразу, но когда-нибудь — непременно. Давайте я принесу. Вон они, в комнате. На шкафу стоят. Поставлю свечи, мы их зажжем, будем смотреть на пламя, и вы поймете. Иногда я заходил в антикварный магазин, он был в том же доме, где я жил, внизу. Просто так заходил. Мне нравилось рассматривать старую мебель, картины, вещи. Все эти серванты, комоды, бюро, зеркала, лампы, часы или даже чернильницы, бювары, ножики для бумаги. Если задуматься, сколько во всей этой мебели, вещах скрыто человеческих прикосновений, взглядов, сколько сердцебиения, вздохов, печали, слез, ужаса и, конечно, смеха, восторга, вспышек радости — хоть и гораздо реже, этого всегда меньше. Или сколько слов — вы только подумайте. И всего этого больше нет. Но в самом ли деле нет? Вот, например, ступка для измельчения перца, корицы, гвоздики — поверьте, она что-то мне говорила, когда я к ней прикасался. Просто я не умел услышать.

Извините, что спрашиваю: неужели вы никогда не ощущали подобной тоски по существованию и здесь, и там? Все равно когда. Ни разу, ни на мгновение? О, мгновение имеет огромное значение.

И однажды антиквар, который всегда встречал меня с улыбкой, хотя мы до сих пор ни словом не обменялись, подошел и спросил:

— Простите, вы иногда заходите — я вас запомнил, — но ни разу ничем не заинтересовались. Может, что-то конкретное ищете? Скажите мне, я буду иметь в виду.

И я, хоть и не собирался ничего покупать, неожиданно для самого себя ответил:

— Я ищу хороший старый подсвечник.

— О, подсвечников у меня много. Вот взгляните. — Он указал на стоявшие вдоль стен шкафы. — Латунные, бронзовые, фарфоровые, майоликовые, лакированные, серебряные. На любой вкус. — Он начал открывать один шкаф за другим — напрасно, потому что дверцы были стеклянные, я все и так видел. Достал какой-то старый подсвечник и, показывая мне, стал уговаривать: — Может, этот? — Потом еще один: — А может, этот вам по душе?

— Нет-нет, — говорил я при виде каждого, который он вынимал из шкафа. — Я их все уже видел. Я ведь у вас не в первый раз.

— Да, действительно, — согласился он. — А пару не хотите?

— Хочу, — ответил я. — Я как раз пару и ищу.

— О, тогда у меня есть кое-что для вас. Я спросил, потому что их нельзя разделять. По одному я продать не могу.

И из закрытого массивного шкафа, который был заперт на ключ, лежавший у антиквара в жилетном кармане, он достал эту пару. Поставил передо мной.

— Взгляните. Это то, что вы ищете? Я сразу догадался. Барокко. Венеция. Искусная работа, согласитесь. Но я должен предупредить вас...

— Догадываюсь, — перебил я. — Цена не имеет значения. Заверните, пожалуйста.

Вероятно, он не ожидал, что я куплю, потому что, упаковывая подсвечники, продолжал словно бы уговаривать:

— Чудо, что они сохранились до наших дней. Да еще парой. Можно только догадываться, что они пережили. О, судьба вещей не менее интересна, чем человеческая. И не менее трагична. Если бы, например, можно было реконструировать судьбу этих подсвечников... Не историю, а судьбу. Тогда мы могли бы многое узнать о людях, которые ими владели. Причем детали на первый взгляд малозначительные, но кто знает, не самые ли важные, о которых ничего не говорится в документах. Потому что иногда вещь — единственное, на чье понимание человек может рассчитывать. Иногда вещи доверяешь то, чего не доверишь больше никому. Порой только вещи способны по-настоящему жить с нами бок о бок. Я вам желаю, чтобы эти подсвечники... И заходите еще.

Может, принести? Вы бы поглядели... Я бы зажег свечи. Вы говорите, для лущения фасоли нам хватит того света, который есть.