бурлит, кипит, и, даже не имея никаких причин, он все равно станет бунтовать. Он сам для себя и есть вечная причина.

До скончания света будет бунтовать. Думаю, что мир ждет еще немало бунтов.

Так что, возможно, наши учителя тогда поступили мудро, оставив нас в покое. Мы бы сами по себе остыли, раз это не пробки и нет надежды, что свет включат прямо сейчас. Но, как это часто бывает, в самый неожиданный момент происходит какая-нибудь случайность. Вот и тут вдруг сорвался со стены экран. Что такого, верно? Но в подобную минуту любая мелочь может сыграть решающую роль. Возможно, экран был плохо закреплен. А мог сорваться от этих криков, воплей, столпотворения — барак весь аж трясся. Ребята накинулись на этот экран, начали его топтать. Как будто экран виноват в том, что света нет. И тут один из парней поднял его с пола и крикнул:

— Парни, а давайте веревку сплетем! Повесим кого-нибудь!

И все хором:

— Веревку! Веревку! Повесим!

Потом он уверял, что это было из лучших побуждений. Чтобы перестали ломать инструменты, иначе на чем потом учиться играть? Все бы ведь разгромили. А повесить — никого бы не повесили, в школе никого, кроме нас, и не было. Мы начали рвать экран на полоски, размышляя, кого бы повесить. Обсуждались разные кандидатуры. Разумеется, кого-нибудь из учителей, кого же еще? В таких случаях учителя всегда подходят идеально. Тем более наши. Но мы никак не могли договориться, кого именно. И под эти споры плели веревку. В темноте, так что получилась она не ахти. Больше напоминала небрежно заплетенную косу. Впрочем, из такого экрана веревку вообще не сделаешь. Полотно хлопчатобумажное, как простыня или пододеяльник. Для веревки подходит только пенька. Тогда есть гарантия, что не оборвется.

Когда дядю Яна снимали, кухонным ножом веревку срезать не удалось — она была плотная, пеньковая. Пилили-пилили. Наконец отец взял топор и срубил дядю вместе с веткой.

Вдруг кто-то заорал:

— Коменданта! Парни, давайте коменданта повесим!

И все хором взвыли:

— Ура! Коменданта! Коменданта!

Как будто только комендант соответствовал масштабам нашего бунта. Во всяком случае, он показался наиболее подходящей кандидатурой. Прежде всего, комендант словно бы давал нам возможность преодолеть еще одну границу. Бунт, который, казалось, вот-вот превратится из скандала в обычную драку, разгорелся с новой силой.

— Айда за комендантом! Повесим его, такого-сякого!

Кто-то запел:

— Слезами залит мир безбрежный...

Разумеется, клуб для такого бунта уже был тесен. Через двери и окна мы высыпали на плац — и те, кто хотел повесить коменданта, и те, кто высказался против. Вся орава бросилась к учительскому бараку, где находился кабинет коменданта. Начали скандировать:

— Комендант! Комендант! Комендант, выходи!

Нет, комендант не жил на территории школы. Приезжал откуда-то.

И в это время его здесь просто не могло быть. Конечно, мы об этом знали. Но бунт ослепил нас настолько, что мы забыли. Никто к нам не вышел.

В бараке было тихо и темно. Хоть бы в одном окне что-нибудь мелькнуло, но нет. Словно никого из учителей там не было. Может, они сбежали, когда фильм остановился, — все до единого. Или сидели так тихо.

Мы колотили в двери, колотили по стенам. Потом побили все окна. Никого. Ни души. Кто-то предложил поджечь барак — ведь кто-нибудь из учителей там должен быть. Всегда дежурило по крайней мере трое. А другой сказал: давайте все бараки подожжем, в том числе и наши. Вообще всю школу подожжем. Жечь так жечь. Вон холм, поднимемся туда и будем смотреть, как горит. Хотя бы это. Нерон, мол, Рим поджег. Я не знал, что такое Рим, не знал, кто такой Нерон. Но в школе было несколько ребят, которые что-то слышали. А потом убежим. Прощай, школа, такая-сякая!

Кто-то сразу вызвался участвовать в этом Риме — мол, знает, где стоят канистры с керосином, сейчас принесет. Кто-то возразил, что лучше все-таки кого-нибудь повесить. Все же началось с фильма, и веревка у нас из экрана. Иначе зачем мы ее плели? И вся толпа повалила через плац, колотя по дороге по стенам бараков, разбивая окна, в надежде выманить кого-нибудь наружу, а то что это мы со своим бунтом остались один на один? Наша ярость достигла предела. И такое разочарование: ни души. Кто-то предложил вернуться в клуб — может, оператор уже пришел в себя.

Потом мы услышали чьи-то шаги. Грузные и неторопливые. Плац был засыпан гравием, так что звуки слышались все отчетливее. Даже когда этот кто-то на мгновение остановился, гравий продолжал хрустеть у него под ногами, словно он покачивался. Догадались? Да, разумеется, это был учитель музыки. Кто же еще? Только пьяный способен не заметить стихийное бедствие. Мы узнали его издалека. Остановились и ждали. О, он был здорово пьян. Сделал последний шаг, вынырнул из темноты и вдруг зашатался. Кто-то из ребят подбежал и поддержал его, иначе учитель упал бы.

— Спасибо, спасибо, — пробормотал он. Но, похоже, нас учитель увидел, только когда сделал еще один шаг вперед. — Почему вы до сих пор не спите, мальчики? — Было непонятно, удивлен он или нет. — Не берите с меня пример. Я вообще уже почти не сплю.

— У нас бунт! — крикнул кто-то.

— Бунт? — Учитель икнул и зашатался. — Это хорошо, что вы бунтуете. Я тоже когда-то бунтовал. И видите, чем все кончилось. Но, может, у вас выйдет лучше. Ладно, пропустите меня. Что-то сегодня лечь тянет.

— У нас настоящий бунт! — заорал кто-то прямо ему в ухо. — Мы разбили все окна! А теперь хотим сжечь школу! Все бараки подожжем! — выкрикивали ребята наперебой прямо в покачивавшуюся голову, все плотнее окружая учителя.

— Я верю, что настоящий, — пробормотал тот. — Я уже во все верю, мальчики. А теперь пропустите меня. Спать, спать.

Тогда из глубины толпы кто-то выкрикнул — не знаю кто, потому что потом никто не признался:

— А давайте его повесим! Он пьяный, ничего не почувствует!

Кто-то другой возразил. А третий заорал:

— Бунт есть бунт! Все равно кого вешать! Нет хороших и плохих! Вяжите петлю!

Учитель был пьян, едва держался на ногах, но тут вдруг протрезвел:

— За что, мальчики? За что?

— Так надо. Бунт. — Голос говорившего дрогнул. Накинули на шею учителю веревку и стали вязать петлю.

Вот скажите — что это было? Ведь мы его единственного любили.