Наплавков вспомнил сибирские острожки — оплот российского могущества, древние заплесневелые срубы, похожие на монастыри. Десяток-другой казаков, поселенных неизвестно кем, представлял в них силу, существовавшую только по привычке. Здесь было иначе. Даже отсутствие Баранова, чье имя наводило трепет и создавало постоянную напряженность лагеря, не нарушало военных устоев форта. Большинство пионеров все еще оставалось завоевателями. Новые места не принесли счастья, — не найденное сразу, оно потускнело. Промышленные остались чужими на этой земле.

Зато некоторые приняли вторую родину сразу. Выстроенный в месяцы город, каждый венец сруба, проложенная тропа сближали их с хмурыми скалами, великим лесным простором, с морем, ущельями диких гор. Клекот белоголовых орлов, глубокая тень каньонов, зеленые островки — покойный, нетронутый мир. Он ждал своего хозяина...

Гарпунщик еще раз подкинул на спине мокрую тушу барана, прибавил шаг. Стены уже были совсем близко, сейчас его окликнет караульщик. Однако он подошел почти вплотную к форту, но ни часового, ни обхода на местах не оказалось. Не было их и возле узких, тяжелых ворот. Лишь после настойчивого стука промокшего, рассерженного Наплавкова между зубьями палисада брякнул мушкет, показалось бородатое лицо.

— Кто грохает? — сердито спросил караульный, стараясь вглядеться в не видное сверху подножие стены.

Наплавков окончательно разозлился. Лещинский последнее время мало следил за гарнизоном. При Баранове подойти незамеченным к крепости нельзя было даже ночью. Жестокость правителя, наказывавшего виновных, Наплавков оправдывал. Распущенности он не выносил сам и не терпел ее в других.

Сказав пароль, гарпунщик угрюмо поднялся по тесаным ступенькам внутри ограды, молча толкнул калитку и, не отвечая на завистливый возглас бородача, приметившего добычу, захромал к бараку, стоявшему у моря. Казарма была срублена одной из первых при закладке форта, и здание казалось давно обжитым. Здесь, в углу, отделенном сивучьими шкурами, с первого же дня гарпунщик и поселился.

Сюда обычно собирались почти все звероловы, находившиеся в крепости. Огромный очаг, сложенный из дикого камня, давал свет и тепло. Смолистые корчаги душмянки, сухой плавник горели до утра, озаряя низкие конопаченные стены, увешанные снастями, широкий, на каменных плитах, стол. Перед очагом оставалось пустое пространство с двумя плахами, положенными на пни. Место, которое занимали только обитатели казармы. Приходившие рассаживались вокруг стола.

В этой казарме семейных не было. Промышленные гордились отсутствием баб. Пленные индианки — жены других зверобоев, алеутки не наполняли сумрачное, строгое жилье старейших посельщиков. Не было и говора, напоминавшего курлыканье птиц, неустанной возни, пестрых лоскутьев, редкой унылой песни крещеных рабынь.

Одно только исключение было допущено в старой казарме. Высокий седой старик Афонин, сподвижник Баранова еще с шелеховских времен, промышляя речного бобра, нашел под скалой у горячего источника раненых старуху индианку и девочку. Старуха была уже мертва. Рысь прокусила ей шею. Два жирных ворона клевали посиневшую ногу индианки и даже не взлетели при появлении охотника. Девочка их не отгоняла. Братья великого Эля священны. Да она и сама была почти без сознания. Хищник ободрал ей кожу с плеча и спины, и девочка истекала кровью. Она успела лишь дотащить мать к воде, хотя помощь старухе еще в пути стала ненужной.

Зверобой хотел пройти мимо. Много смертей и ран встречал он на своем веку, но тощие косицы, вымазанные кровью, темная худая спина подростка вызвали воспоминания о далекой Миссисипи, о днях, проведенных пленником в индейской деревне, о детских участливых руках, просовывавших в щели бараборы пищу.

Старик снял нательную рубаху, разорвал полосами, залепил глиной ободранные места. Очнувшись и увидев чужого, девочка хотела вырваться, но сил не хватило, она снова потеряла сознание.

Афонин прожил у ключа два дня, а когда раненая немного окрепла, забрал ее с собой. Он принес девочку прямо в казарму; насупившись, положил на свои нары, стоявшие рядом с углом Наплавкова, потом вскинул заросшее, скуластое лицо на притихших зверобоев.

— Кто лаять будет? — спросил он, чуть сбочив седую, в бобровой шапке, голову. Пушистый хвост речного зверя открыл иссохшую стариковскую шею, но глаза глядели по-молодому задорно и воинственно.

Никто ничего не сказал. Афонина знали по всему Северу, сам губернатор Канады подарил ему ружье. Единственный из русских, побывал он на вершине св. Ильи — высочайшей горы Аляски, пешком перевалил водораздел до Гудзонова озера. Все причуды ему прощались. Он был очень стар, и зверобои привыкли к его дикованьям.

Уналашка жила на нарах тихо, как мышь. Днем, когда промышленные уходили на берег, девочка выползала из своего закутка, приоткрывала дверь и долго сидела на пороге, удивленно разглядывая островки бухты, ломаную линию скал, поросшую нескончаемым лесом. Когда наступали ясные дни, можно было видеть вершины родных гор. Ярко-белые, чистые, они проступали за лесной равниной, на краю неба, и девочке казались совсем близкими.

Потом пробиралась к очагу, трогала посуду, висевшую на крючьях, осторожно стучала пальцами и удивленно прислушивалась, как бренчит медь. Пугливая и настороженная, маленькая индианка ни разу не сказала ни слова и только однажды, увидев женщин, проносивших мимо казармы дрова, возбужденно крикнула «ко!», затем, съежившись у окна, снова притихла.

Старик приносил ей ягоды и рыбу, смущенно и ворчливо клал на нары. Что делать с девочкой дальше, он не знал, посоветоваться с кем-нибудь мешала амбиция. Зато бережно охранял покой найденыша, не позволяя даже никому к ней приблизиться. Лишь как-то днем, когда в казарме был один Наплавков, зверобой, указывая кивком головы на свои нары, будто невзначай спросил у проходившего к двери гарпунщика:

— Попам достанется?

Он сказал это притворно равнодушно, словно дальнейшая судьба девочки его совершенно не интересовала, но Наплавков понял, что старик сильно озабочен. Больше всего беспокоила мысль о миссионерах. Давние счеты были у него с ними.

Наплавков помолчал, переставил через порог хромую ногу.

— Коли отдашь — достанется, — ответил он. Затем спокойно и не торопясь вышел.

Приближаясь сейчас к жилью, гарпунщик услышал непривычный гам, доносившийся из старой казармы. Плотно закрытые ставнями окна мешали разобрать, что делалось там внутри, но шум и крики были слышны даже сквозь плеск дождя, заливавшего каменный двор крепости, моментами перекрывали гул прибоя.

Наплавков заторопился, шагая по лужам, наполнявшим выбоины, несколько раз чуть не упал. Необычайное шумливое сборище его встревожило, и он спешил поскорей узнать причину. До сих пор ему удавалось сдерживать промышленных. Растущее возмущение не было еще достаточно глубоким и прочным. Первое же появление Баранова на Ситхе прекратит все недовольства из одного только страха.

Распахнув дверь, он еще с порога увидел, что в бараке произошли какие-то серьезные события. Криков больше не было слышно,