Лука скоро увлекся, выдумал новые подробности. Под конец сам верил своему вранью.

Обитатели крепости слушали спокойно, возбуждение сказывалось лишь в неровных движениях, стуке винтовок и мушкетов, беспрестанно перекидываемых с плеча на плечо, редком окрике. Стоявшие ближе к крыльцу хмурились и молчали. Россказням Луки никто не верил, спасение одного только Павла, которого считали давно утонувшим, подтверждало гибель других.

Когда вошел Лещинский, Павел спал. На потемневшем от ветра лице отчетливо выделялись красные пятна скул, прорывался хриплый кашель. Скитания и ночевки в сырых ущельях разбередили заживавшие легкие, недавнюю рану. Последние двое суток Павел двигался к форту словно в тумане, подолгу лежал на камнях и ракушках, устилавших берег моря, бредил.

Океан был пасмурный, серый. Тяжелая волна однотонно швыряла гальку, растекалась по мокрым, обточенным прибоем камням, медленно отступала. Кругом тоже было тускло и голо, темнели вдали острова архипелага св. Лазаря — невысокие скалистые утесы. Над ними, над морем и лесом плыли пухлые дождевые тучи. От залива Норфольк-Саунд на Ситхе до самых островов Шарлотты редко выдавались ясные дни.

— Забылся, — шепотом сказала Серафима, преграждая дорогу Лещинскому в горницу, где лежал Павел.

Похудевшая, в черном головном платке, она недобро глянула на временного начальника форта, хотела прикрыть дверь. Но Лещинский уже ступил через порог, и женщина смолкла.

— Иван Александрович? — тихо вдруг позвал юноша, поднимая с подушки голову. — Ты?

Лещинский шагнул вперед, порывисто приблизился к изголовью лежавшего.

— Павел Савелович... — зашептал он возбужденно, словно не в силах сдержать радость от встречи. — Матерь божия!.. Сколь ночей провел я без сна. Не верил в погибель. Не верил.

Не давая Павлу встать, он положил руку на влажные волосы, закрывавшие лоб больного, весь насторожился, ожидая услышать самое страшное. Пальцы дрожали, пульсировала на виске тонкая синяя вена.

Однако ничего не произошло. Павел не догадывался о предательстве, выстрел считал направленным с пиратской шхуны. Прямой и великодушный, он хотел видеть лучшее, побороть невольную неприязнь к бывшему своему помощнику.

— Господин Лещинский! — выговорил он с искренней радостью и, несмотря на попытку удержать его, решительно поднялся. — Живы? Вернулся? Слава тебе...

Перекрестившись, он сел на кровати, быстро, беспорядочно расспрашивал об остальном экипаже, о корсаре, перескочил на дела колонии. Про отъезд Баранова ему уже сообщила Серафима, но он только сейчас по-настоящему очнулся и с лихорадочной торопливостью жадно набросился на собеседника. Раскрасневшийся и возбужденный, подмяв под себя подушку, спрашивал, слушал ответы и снова спрашивал.

Лещинский теперь совсем оправился, но обращение его не изменилось. Все так же охотно и радушно отвечал он Павлу, сетуя на трудности, на долгое отсутствие правителя, на непрекращавшиеся болезни среди промышленных. Будто отчитывался перед начальником. Он даже намекнул, что наконец-то сможет передать управление крепостью. Намекнул и сразу выжидающе замолчал. Но Павел его не понял.

Потом явился Ананий. Мягкой, неслышной поступью вошел он в горницу, перекрестил стоявшую у порога Серафиму, Лещинского, неторопливо приблизился к кровати.

— Много слышал. Много... — сказал он, остро, с любопытством разглядывая приподнявшегося Павла. — Еще в Санкт-Петербурге от самого господина Строганова, покровителя... Рад узнать вас, сударь мой.

Он расправил рясу, сел на кровать, заговорил о столичных знакомых, у которых бывал и крестник правителя, о переезде сюда, посочувствовал скитаниям Павла и ни слова не обронил ни о делах колонии, миссии, ни о Баранове. Да и говорил он не как с больным и совсем не как священнослужитель. Лишь уходя, добродушно благословил юношу пухлыми рыжими пальцами.

— Отважных хранит господь... — сказал он, подвязывая цепочку креста. — Форту хозяин нужен.

За все время, проведенное Ананием у его постели, Павел только удивленно глядел на архимандрита. Впервые встречал он образованного, начитанного российского монаха, посещавшего просвещеннейших людей столицы. От слабости и жара кружилась голова, но юноша чувствовал, что он не бредит, что, кроме лесов и ущелий, пиратов и индейцев, несбывшихся мечтаний, есть города и люди, книги, широкие, большие мысли...

Баранова не было. Далеко, в глубину гор ушла Наташа. Крепость и поселение казались случайными. Империи здесь не существовало...

Растревоженный, он опять потерял сознание, и Серафима больше не отходила от его кровати. Женщина не сомкнула глаз ни на одну минуту, сидела не шевелясь. Лишь изредка вставала, чтобы переменить полотенце на горячем лбу больного или поправить трещавший фитиль лампады.

Гремел за стенами шторм, стучали струи дождя. Как всегда, плюхало и билось о камни неспокойное море, выли у палисада сторожевые псы. Медленно и тревожно тянулась ночь...

Глава десятая

Штормовые ветры продолжались до середины лета. Потом неожиданно наступила тихая погода, и в первый же день странное явление, еще не виданное в этих местах, поразило жителей Ново-Архангельска. Весь берег от пролива Хуцноу до крайних, чуть заметных на горизонте скал казался залитым кровью. Множество крабов, выкинутых бурей и подземными толчками, сбивалось в кучи, гибло на воздухе, окрашивая песок и камни своим предсмертным цветом.

Землетрясение на материке не ощущалось, прошло по дну океана, вдоль северной гряды островов. Вулканы св. Ильи, Доброй Погоды, Эчком много лет уже не действовали, плотная лава, серая пемза покрылись саженною корою льда. Следы прежних извержений виднелись повсюду, но кратеры гор потухли давно и, как видно, навсегда.

Среди мертвых крабов встречалась крупная и мелкая рыба, водоросли, чудища морских глубин. С корзинами, ведрами из корья и кожи, просто с ременными низками колонисты бросились собирать нежданный дар. Рыба в засольных ямах кончилась еще к началу лета, население форта опять перебивалось ракушками, прошлогодней ягодой, собираемой по болотистым низинам. Все, что удавалось поймать алеутам, всю охотничью добычу Павел отдавал артелям зверобоев, по-прежнему каждое утро посылаемым на промысел. Возле второго Северного пролива обнаружили богатое лежбище бобров.

Со дня возвращения Павла прошло около месяца, юноша выздоровел почти совсем. Открывшаяся рана зарубцевалась, не так мучил кашель. От медвежьего сала, припасенного Серафимой про всякий случай, от покоя и крепкого морского ветра заживали верхушки легких. Он вставал, так же как и при Баранове, в семь часов утра, шел на пристань, потом к узкому мысу, где была поставлена литейня.

С возвращением Павла корабельщик возобновил работу. Мастер приободрился, стучал деревянным обушком по шпангоутам, обшивке, проверял лес для мачт. О нападении колошей, пожаре судна вспоминать не любил.

— Было, да прошло, и миновать может, — говорил он, выбирая из бороды желтые стружки.

В ту проклятую ночь сгорели заготовленные для нового корабля две бухты каната,