– Мать имеет предубеждение, не любит её, не хотела, – продолжал он дальше, – я знаю о том и надеюсь, что изменится. Не давай же влить в себя это предубеждение и неприязнь.

Август стоял, слушая молча.

– Из этого ребёнка, – говорил старик, – потому что это ещё ребёнок, ты сделаешь всё, что хочешь. Мы берём её и на нас ответственность за её счастье. Понимаешь?

Сын склонил голову.

– Не давай себе заранее разочароваться, – прибавил отец.

Ответа не было.

Сигизмунд Старый много говорить не любил, молчал, глядя на сына, который стоял молча с опущенными глазами. – Романы, которые прощались молодости, – добавил отец, – нужно оставить в покое… и забыть о них. Они бы сейчас не подобали и отравили бы первые ваши начинания.

И снова минута неприятного молчания разделила речь Сигизмунда, который задумался, устремив глаза на сына.

– Мать дуется, это бабские капризы, – сказал он, – всё это пройдёт, минует, переменится, коли ты разум иметь будешь. Теперь многое зависит от тебя. Не могла тебе Елизавета не понравиться на изображении, я люблю её уже как собственную дочку. Склони к ней своё сердце.

– Мы не знаем ещё друг друга, – шепнул Август.

– Вы писали друг другу, – ответил старик. – Она красива, молода и воспитанна лучше некуда. Она немка, это правда, но мы из неё сделаем, что захотим… это зависит от тебя. Такой была наша покойная мать, а дай Боже, чтобы все были такими жёнами, как она, и примерными матерями. Не любил её отец, когда женился, но очень нежно потом привязался, и нашёл счастье в супружестве.

Сигизмунд глубоко вздохнул, вспомнив, что он его не имел, разве что только в течение того короткого промежутка времени, когда жил с Барбарой. Дрожащей рукой он невзначай стёр с глаз слезу.

– Требуют от меня литвины, желают и коронные паны, чтобы я поделился с тобой властью и дал тебе вкусить царствования, – говорил он дальше. – Хотят, чтобы я смотрел и направлял. Начни же с того, чтобы у себя дома с женой умел управляться и показал собственную волю.

Август мог понять намёк на мать, но поднимать её не мог.

– Я надеюсь, что ты не отравишь мне тех дней, которые старость делает такими тяжёлыми на подъём.

Молчание снова прервало это отцовское поучение, которое медленно и с трудом выходило из груди старца.

– Распускают ложные слухи, – сказал он тише, – что Елизавета слаба и страдает какой-то там придуманной болезнью. Всё это байки тех, которые хотят оттянуть от неё твоё сердце. Ты слышал об этом? – спросил он.

Август не мог отрицать.

– Мать мне об этом напоминала, – сказал он коротко.

– Она не любит её, поэтому принимает всякие сказки, которые могут её оправдать, – продолжал дальше Сигизмунд. – У меня есть лучшие новости… а там ложь. Нежная, хрупкая, она должна окрепнуть, когда почувствует себя у нас окружённой любовью. Я буду ей самым нежным отцом. А ты?

Он дал время для ответа. Сын поклонился.

– Я подстраиваюсь под вашу волю, – проговорил он холодно.

– Этого недостаточно, недостаточно, – живо прервал Сигизмунд. – Ты должен её полюбить по собственной воле, потому что она этого заслуживает.

После последних слов наступило такое долгое молчание, что Август, полагая, что разговор окончен, уже хотел уйти, когда король сказал ещё:

– Не позволяй провоцировать себя бабским интригам. Старайся преобразить мать, я этого жду и требую от тебя.

Поцеловав вытянутую руку, сын медленно отошёл к дверям и, едва переступив порог, нашёл в другой комнате как бы ожидающего его епископа Самуэля.

Мациевский подошёл к молодому королю с выражением великой любезности и уважения и задержал его, когда тот хотел идти дальше.

– Его величество король, – сказал он, – предупредил меня о разговоре, какой хотел провести с вашей милостью; он также доверительно мне велел поговорить с вами об этом предмете.

Они поглядели друг другу в глаза. Август стоял, держась как-то пассивно и готовый больше слушать, чем говорить. Это была Ягеллонская привычка, потому что они все, за малым исключением были скупы на слова. Один Ян Ольбрахт и кардинал отличались от братьев.

– Старого короля беспокоит то, – начал Мациевский, – что вас заранее стараются оттолкнуть от молодой государыни. Если бы вы не разделяли его любви к своей наречённой, для отцовского сердца это был бы очень болезненный удар. Король её любит, как собственного ребёнка.

– Я знаю об этом, – сказал Август, – но от меня, который её вовсе не знает, невозможно требовать преждевременного чувства.

– Да, лишь бы преждевременное и неоправданное отвращение его не опередило, – сказал Мациевский. – На дворе, а делается это на всех дворах, кружится множество интриг, не дайте себя в них впутать.

– Я до сих пор их не вижу, – ответил Август.

– Тем, может, хуже, – сказал епископ с улыбкой, – потому что мы, которые их замечаем, боимся их из-за вас.

Август невзначай вздёрнул плечами.

– Королева имеет предубеждение к нам всем, – говорил ксендз Самуэль, – потому что мы поддержали связь с внучкой короля Владислава, но мы это делали, подстраиваясь под волю нашего государя.

– Мы исполнили то, чего он горячей всего желал. Брак во всех отношениях обещает быть счастливым.

Август слушал с опущенными глазами.

– Не годится мне, – добавил епископ, – подговаривать сына против матери, и упаси Бог меня от этого, но королева чувствует себя обиженной, что её не послушали… эта причина всему.

– Но, ваша милость, – прервал Август, – вы не можете отрицать, что мать, равно как отец, желала для меня счастья; кто же сегодня может рассудить – отец ошибся или она?

– Это счастье, милостивый пане, – живо отвечал ксендз Самуэль, – зависит полностью от вас. Всё, что его может дать, находится в особе будущей королевы… не нужно только отталкивать.

– Но я не заслужил, чтобы меня в этом подозревали, – ответил Август. – Разве я не послушен?

Епископ склонил голову.

Они обменялись ещё несколькими словами, и когда молодой пан задвигался, будто бы хотел уйти, ксендз Самуэль его не задержал. Попрощались вежливо, но холодно.

Королева Бона уже знала о сыне; дорогу ему преградил придворный, зовущий его к ней. Она не была одна, вечерние гости как раз хотели садиться за Collazione на итальянский манер. Столовая комната королевы была освещена, стол был накрыт и гости уже были рядом с ним.

Бона была больше чем хозяйственной, знали её скупость: в поданных блюдах не было избытка не для глаз, не для нёба. Только любимец Гамрат, о котором помнили, получал вино, какое любил, лакомства, которые ел, и деликатесы, для него предназначенные. Королева не любила избытка в еде, а в то время уже