отделиться нужно было туда, где есть значки и каждому дают в личное пользование зеленый «уазик». Но из скромности своего мнения он не выразил, предпочитая слушать, что скажут другие. А те спорили под ним.

— Десять часов можно и потерпеть, — утверждал Димитру, которому очень хотелось повидать родственников.

— Ну, а если не стерпишь? — упорствовала баба Родика, все еще твердо стоящая на мнении про Данию. Мало ли, размышляла она, с пенсионеров все одно подоходный не берут этот.

— Ведро можно с собой, — неуверенно предположил оппонент.

— Э-кхе, ведро! — сомневались окружающие. Это сколько ведер надо на триста человек? Да на десять часов?

— А, по очереди! По очереди! — защищался Димитру.

Конец спорам положил замогильный голос восставшего Дорела Мутяну. Совсем позабытый за спорами, скромный торговец привстал из пыли и, отряхивая испачканный рукав пиджака, сказал:

— Отделяться надо не куда, а от чего!

— Э-кхе? — поинтересовались любопытные селяне и временно прекратили лузгать семечки.

— Отделяться от чего! — важно повторил воскресший, и уточнил, — От земли! Отделяться надо от земли! Потому что на земле справедливости нету, и взять ее не откуда. Отделиться и объявить войну!

— Ай-ле, Дорел! Ай-ле! Войну, да! — восхищенно протянула толпа. Такая простая мысль, по мнению всех, могла прийти только в светлую голову. Это же надо! Столько споров и нелепиц! А всего-то надо было подумать и решить. Взять и отделится от всех и навсегда. И счастье наступит такое. Такое большое наступит счастье, что не унести его будет. Глаза присутствующих до сего момента растерянные и пустые осветились новым чувством. Отделяться! Непременно отделяться и лучше до вечера, не то до вечера могли принести другую бумагу. А уж что в ней могло быть, не знал никто.

И если отделяться, то войну непременно, не то завистливые неотделенные могли скопом навалиться в село, испортив полное счастье. С этим вопросом вышло небольшое недоразумение, в будущую свободную армию записываться не хотел никто. Дядька Ион дул в усы, доказывая, что еще не совсем отошел от танковых ранений, а Горан Бротяну особого доверия не вызывал, так, как только что вышел из участка, где сидел на сутках за вандализм. У остальных были огороды.

— Кого писать? Писать кого? — допытывался Антип, колеблясь ручкой над чистым листом бумаги.

— Э-кхе. — отвечали все и отводили глаза, кивая друг на друга.

В конце концов, после двух потасовок и взаимных обвинений порешили: временно назначить охранять сельские границы и вести военные действия пастуха Добу, а в случае, если он пьян — то Гугуце. А так как пастух был пьян постоянно, то значок «Отличник» первой степени, привезенный из армии Димитру и желтый свисток участкового, достались запасному стражу рубежей. Этому обстоятельству сам Гугуце был несказанно рад. Он свистел в свисток, провожая солнце, спешившее по делам за горизонты, и ходил по дороге, весело ковыряя пыль палкой. И при этом зорко следил, не подкрадываются ли обделенные счастьем соседи. Тех пока не наблюдалось.

Вечер тонул в свете единственного фонаря, горевшего у памятника партизанам. А первый на Земле дуче отделенного от всех села примар Антип Кучару был искушаем бесами, прибывшими с вечерней почтой.

Бесы эти прыгающие между строк фантастической секретной бумаги обещали в ближайшем будущем существенное снижение скандального налога до мизерных семидесяти процентов. «В связи с непосильным налоговым бременем для отдельных категорий граждан», — милостиво сообщалось в документе. И именно над этими категориями и сидел потеющий примар, раз за разом, перечитывая мелкие строчки. Выходило, что со следующего года безногие владельцы велосипедов, имеющие на иждивении более двадцати детей матери одиночки и прочие льготники, могли практически ничего не платить.

«Стоило пороть горячку?» — размышлял осторожный Антип, чьи зубы ныли от беспокойства, — «Вот же пишут, не семьдесят пять теперь платить, а вовсе семьдесят. Опять же из района приедут, поругают. Они такие, за ними не заржавеет, а ты чешись теперь Антип. Война — это дело суетливое».

Припомнив остальные свои прегрешения, он приуныл. За такое могли и снять. Подумав еще немного, продажный сельский голова окончательно изменил мирно отдыхающим селянам, решив, договорится с главным врачом районной больницы, записав жену, возившуюся в данный момент с поросятами, безногой.

«А велосипед у Антония займу, не каждый день ему почту развозить. Только вот село назад присоединить надо и войну прекратить. Плохое это дело война», — удовлетворенно заключил он и вышел из дому, вспугнув целующуюся в кустах парочку.

— Доброго вечера-с, — промямлил смутный мужской силуэт и в панике исчез в темноте. А женщина, бывшая с ним и бисерно хохотавшая над трусливым ухажером, оказалась Аурикой.

— Вечер добрый, примар. — она весело помахала рукой.

— Вечер, — подтвердил предатель и отбыл, озабоченный поисками Гугуце, который, крепко сжимая в руках палку, стерег покой уже не отделенного от земли села.

Мария любит море (2020)

— Мария! Мария!

Бабушка никак не могла угомониться. Ей было скучно на пороге, и она отчаянно дымила сигарой, словно серые клубы дыма, висящие в утреннем воздухе Ампурии, были способны исцелить от печалей и тоски.

— Мария! — крикнула она снова.

— Иду, бабушка! Иду уже! — растрепанная корзина с хлебом цеплялась за джутовый мешок, а в окне плыли грозовые облака сотворенные старушкой. Той не с кем было поговорить, потому что дед, наплевав на все запреты, еще затемно ушел в море. Сардина ждать не будет, ей эта война, да и дела людские неинтересны. Что с того, что фалангисты где-то под Барселоной, а разбитые под Таррагоной республиканцы с трудом удерживают подступы к ней? Да, ничего. Море всегда спокойно и подчиняется только своим прихотям.

— Опять разлетались, — задрав голову в бесконечное небо со слабым оранжевым привкусом солнца, изрекла бабушка. Как она все видит? Все эти маленькие мошки, посверкивающие искрами остекления фонарей. Их рой крутился над Бадалоной, время от времени черкая белым по синему. Как она их видит, если, разбирая крупу, уже через пару минут уходит на порог, заявляя, что зрение ее подвело?

— Летают и летают, — укоризненно добавила бабушка и плюнула в воздушную карусельнебольшим клубочком дыма. — Господа забыли нашего.

То, что забыли Господа, было одной из ее недавних обид.