Она искренне опасалась, что техника, которая с еле слышным гулом и треском металась в вышине, что-то изменит в устройстве небес. Сломает тысячелетнюю последовательность и с небосклона на землю посыплются его обитатели. Сигары от такого беспокойства не спасали, и она каждый день бегала в храм за советами. А потом сидела на полированных камнях в тщетной надежде, что сегодня вылетов не будет. В миропорядке, наступит равновесие: небо останется ангелам, а человеку — война.

Мария в эту чепуху не верила, тем не менее, отставив корзину и прикрывшись ладонью от набирающего силу солнца, тоже всматривалась в небо. Где-то там, в одной из этих жужжащих точек обижает Господа Саша. Саша — Алехандро.

Хорхе говорит, что жить этому русскому осталось недолго. И делает страшные глаза. Такие глаза, где с ненависть и поволокой одновременно. Особенно, когда смотрит на Марию. Ну и что? Все знают, что Хорхе фалангист и верен каудильо. Его даже арестовывали, но потом отпустили, так и не разобравшись ни в чем. В эти смутные времена все неясно; кто за кого, так и вовсе не понять. Еще он ходил за хлебом к Марии, несмотря на то, что у него под боком была другая пекарня.

— Погуляем? — каждый раз предлагал он и косил в сторону, на полки, на мешки с мукой, как будто в них был какой-то интерес, во всей этой бессмысленности. Бабушка свято хранила беспорядок в лавке, визгливо ругаясь при каждой попытке его прибрать.

— Оставь, говорю! — грозно заявляла она, глядя из-под огромных полей соломенной шляпы- неизменного выходного головного убора. Отчаявшись, Мария бросала пыльную груду мешков, перевязанных веревкой на пол. Раз ей так удобно, то пусть так и будет. И хлам лежал месяцами, бабушка курила, усевшись на пороге, каждый раз, приветственно качая головой, если проходил кто-то знакомый. Хорхе приглашал прогуляться. Дни сменяли ночи. Серое небо Ампурии было неизменно.

— Есть же Господи! — удовлетворенно произнесла бабушка и ткнула тлеющей сигарой в одну из точек, за которой плыл сероватый и все более сгущающийся дым. Выпав из общей карусели, та тяжело уходила в сторону моря.

— Есть ты, Господи! — торжественно подтвердила она. На что, милосердный вседержитель оторвал нарушителю спокойствия крылья и, чуть погодя, взорвал топливо, смешав плоть летчика с перкалем и алюминием. А затем высыпал оставшиеся неопрятные куски на песок берега. Рой поблескивающих насекомых на этом распался, словно гибель одного из них и была целью всей этой свалки. Точки разлетелись в стороны, их жужжание постепенно стихло.

Рассматривая поднимавшуюся над черепичными тронутыми мхом крышами сизую мглу, бабушка выпустила праздничный клуб дыма. Молитвы, наконец, были услышаны тем, кому адресовались. Мария, чье сердце скреблось неустроенной кошкой, укоризненно попеняла ей:

— Человек погиб, бабушка!

— А ты не летай, — парировала старушка и, жалуясь на ломоту в спине, привстала с теплого камня, — И не гневи. Разлетались тут с утра. Ангелов беспокоят.

Закончив фразу, она вновь подняла голову и, в подтверждении своих слов, поискала в небе обеспокоенных ангелов. К ее сильному огорчению, тех не наблюдалось ни одного.

— Беспокоят! — решительно повторила она, пуская дым. То, что кого-то настигла кара, наполнило душу старой Терезы тихой радостью. Мир светлел, питаясь людскими росчерками, оставленными в небесах. Их робко трепал слабый морской ветер, пытаясь растворить в общей серости. И солнце, безразлично рассматривающее людскую суету, светило для нее по-другому. Удивляющее бабушку до сего момента терпение Господа, получило, в конце концов, простое объяснение. Имя ему было — милосердие. Тот, сбитый летчик, был, вероятно, самым закоренелым, из тех заблудших, что гневили святых. В силу чегобыл примерно пожертвован. «Бог милосерден!» — подумала Тереза.

С другой стороны этот улыбчивый рыжий, что заходил к ним, ей все же нравился, и зла она ему не желала. Как там его звали? Подумав над этим, бабушка сплюнула налипший на губу табак и направилась в лавку, оставив Марию переживать на улице. Старой Терезе было скучно. Так же скучно, как полированным камням мостовой помнившим ноги многих.

Покупатели все никак не шли, а может, что-то действительно сломалось в тысячелетнем укладе, хлеб просто перестал быть нужным во всей этой неопределенности под серым небом. К обеду, оставив лавку на попечение довольной бабушки, перекладывающей накопленный хлам, Мария направилась на берег. Ветер к этому моменту уже разогнал сонную хмарь и солнце, вступившее в полную силу, неистово светило, нагоняя упущенное за ночь. Тени от этого сделались резкие, тщательно обрезанные по контуру светом. Любопытные чайки истошно кружились над песком берега, заглядывая в лодку старого Бальо.

Дед довольный утренним уловом щурил глаза на птиц и пыхтел короткой носогрейкой. Тяжелая мокрая, с неопрятными лохмами водорослей сеть, понурилась справа на распорках. По песку к ней тянулся змеиный след, в котором поблескивала чешуя.

— У тебя кухтыль вместо головы, — авторитетно сообщил старик собеседнику, тощему перекупщику Жорди. — Сардина еще пару недель идти будет, а потом все. В море ходить незачем.

Торг был уже закончен, и пока старшие рассуждали о важных делах, Чичо племянник лавочника, крепил веревкой ящики с пересыпанной крупной солью рыбой на кривой тележке.

— Так ловят же? — уязвленный Жорди делал круглые глаза, глупо упорствуя в очевидных фактах. Ему казалось, что в том, что шестнадцать ящиков рыбы стоят таких баснословных денег и сосредоточена та высшая несправедливость и слепота богов. Хотя, с другой стороны, двойная цена на рынке несколько сглаживала потери.

— Блох тоже ловят, — философски сказал старый Бальо. Заметив приближавшуюся внучку, он приветственно махнул рукой. Здравствуй, Мария! Море, спокойно слушавшее разговоры, плеснуло волной, приподняв корму лодки, нос которой глубоко врезался в песок берега. Здравствуй, Мария! Даже солнце милостивоморгнуло и, тут же отвернувшись, занялось своими делами. На то оно было и солнце, чтобы заниматься проблемами небес, лишь изредка замечая мельтешение под ногами. Ведь не каждый день с небосклона падают самолеты, а дед привозит шестнадцать ящиков сардины, да?

Мария улыбнулась всем: деду собравшему темные морщины, и недовольному Жорди, и морю, и солнцу. И даже Чичо, малолетнему начинающему преступнику, которому рыжий Саша смастерил рогатку, бывшую предметом зависти остальных малолетних и начинающих. Те поделки, что от отчаяния производились в некоторых дворах Бадалоны, такому сокрушительному оружию в подметки не годились. Что говорить, если Чичо сбивал голубя с пятидесяти шагов, в то время когда прочие, вынуждены были подбегать настолько