— Франсиа приготовила вам с Виолой ужин. Сходи домой, подкрепись.

— Пока у вас будет собрание?

— Да, щенок, пока у нас будет собрание, — отвечает Хильди. — Виола уже дома, твою порцию небось доедает.

— Кушать, Тодд! — лает Манчи.

— Тебе тоже кой-чего приготовили, песик, — говорит Хильди, нагибаясь к нему. Он тут же плюхается на спину — ну никакой гордости у собаки!

— Так о чем будет собрание? — спрашиваю я.

— О новых переселенцах, которые скоро прибудут. Это важная новость. — Она переводит взгляд с Манчи на меня. — Ну и вас представим народу конечно же. Надо свыкнуться с мыслью, что вы теперь живете у нас.

— А нас на собрание пустят?

— Люди боятся неизвестного, щенок, — говорит Хильди, вставая. — Как только вы познакомитесь, все устроится.

— Нам разрешат остаться?

— Думаю, да! Если вы сами захотите.

На это я ничего не отвечаю.

— Ступайте пока в дом, — говорит Хильди. — Я зайду за вами, когда придет пора.

Я киваю, она машет мне на прощанье и идет к выходу через склад, в котором теперь стоит почти кромешная тьма. Я отношу метлу на место и прислушиваюсь: отовсюду доносится Шум мужчин и тишина женщин, стекающихся на собрание со всего города. Чаще всего в Шуме встречается слово Прентисстаун, а еще мое имя, Виолино и Хильди.

И вот что я замечаю: хотя в мыслях мужчин чувствуются страх и опаска, явной враждебности там все же нет. Вопросов много, это да, а вот свирепого гнева, который обуревал Мэтью Лайла, я не вижу.

Такшто все может быть. Вдруг дела не так уж плохи?

— Пошли, Манчи! — говорю я. — Недурно бы перекусить.

— Перекусить, Тодд! — вторит он, скача за мной по пятам.

— Интересно, как прошел день у Виолы…

Шагая к воротам склада, я вдруг замечаю, что один источник Шума отделился от общего бормотания.

Источник, который сейчас двигается прямиком к складу.

Я замираю в темноте.

В дверном проеме мелькает чья-то тень.

Мэтью Лайл.

И его Шум говорит: Никуда ты не пойдешь, сопляк!

— Прочь! Прочь! Прочь! — тут же взрывается Манчи.

В мачете Мэтью Лайла отражаются луны.

Я тяну руку за спину. Ножны я спрятал под рубашку, когда работал, но это не мешает мне достать и крепко стиснуть в руке нож.

— Старая карга ушла — тебя некому защитить, — говорит Мэтью, размахивая мачете, как бутто нарезая на куски воздух. — Ни одной юбки поблизости.

— Да я ничего не сделал! — вскрикиваю я, пятясь и стараясь не выдать мысль о задних воротах, которые у меня за спиной.

— Ну и что? — Мэтью идет прямо на меня. — У нас есть закон.

— Я не хочу с вами ссориться!

— Зато я хочу, сопляк. — Его Шум начинает бурлить гневом, а еще в нем проскальзывает какоето странное горе, яростная боль, которую можно буквально почувствовать на вкус. И непонятное волнение, как бы он ни пытался его скрыть.

Я снова пячусь в темноту.

— Я вапще-то неплохой человек, чтоб ты знал, — вдруг говорит Мэтью, почему-то смутившись, но по-прежнему размахивая мачете. — У меня жена есть. И дочка.

— Им не понравится, что вы напали на безобидного мальчика…

— Молчать! — Мэтью с трудом сглатывает слюну.

Он не уверен в себе. И не знает, что делать дальше.

Да что здесь происходит?!

— Ума не приложу, с чего вы так на меня взъелись, — говорю я, — но все равно прошу прощения. За что угодно…

— Прежде чем ты поплатишься, — выдавливает Мэтью, как бутто силится меня не слушать, — я хочу, чтобы ты уяснил вот что. Мою маму звали Джессика, сопляк!

Я отшатываюсь.

— Простите?

— Мою мать, — рычит он, — звали Джессика!

Ничего не понимаю.

— Что? Я не…

— Слушай, сопляк! Просто слушай.

И он широко открывает мне свой Шум.

И я вижу…

Вижу…

Вижу…

Я вижу, что он мне показывает.

— Вранье! — кричу я. — Гнусная ложь!

Ох, лучше бы я промолчал…

Мэтью испускает яростный вопль и кидается на меня.

— Беги! — ору я Манчи, разворачиваясь и со всех ног бросаясь к задним воротам. (Да ладно, вы всерьез думаете, что один нож на что-то годится против мачете?) Мой пес без умолку лает, его Шум взрывается у меня за спиной, я подбегаю к дверям, распахиваю их… И тут до меня доходит.

Манчи со мной нет.

Я оборачиваюсь. Когда я крикнул «Беги!», Манчи побежал в другую сторону: со всей звериной яростью он кинулся на Мэтью.

— Манчи!!!

На складе так темно, что я ничего не вижу, только слышу лай, рык и лязг, а в следующую секунду раздается крик боли: всетаки Мэтью досталось от моего пса.

Хороший пес, думаю я, хороший пес.

Не могу же я его бросить!

Я лечу обратно в темноту, туда, где Мэтью скачет и размахивает мачете, а мой пес, уворачиваясь от ударов, пляшет у него под ногами и лает как оголтелый:

— Тодд! Тодд! Тодд!

Я уже в пяти шагах от них, когда Мэтью хватает мачете обеими руками и со всей силы прорубает им воздух, такшто кончик втыкается в дощатый пол. Раздается визг — никаких слов, сплошная боль, — и Манчи отлетает в дальний угол.

Я с воплем врезаюсь прямо в Мэтью, и мы оба валимся на пол. Мне больно, но я хотя бы приземляюсь на него, а не наоборот, такшто могло быть и хуже.

Мы откатываемся в разные стороны, и я слышу человеческий крик. Я вскакиваю на ноги с ножом в руке: задние ворота теперь далеко, а Мэтью в нескольких метрах от меня — перегородил мне путь. Где-то в темноте скулит Манчи.

А еще из деревни, со стороны зала собраний, начинает подниматься какой-то Шум, но мне сейчас не до этого.

— Я не боюсь тебя убить! — кричу я, хотя боюсь еще как. Вся надежда на то, что в моем разгоряченном и испуганном Шуме сейчас ничего не разберешь.

— Тогда нас двое, — отвечает Мэтью, хватаясь за мачете. С первого раза оно не выходит, со второго тоже. Я не упускаю случая: ныряю в темноту и отправляюсь на поиски Манчи.

— Манчи! — зову его я, с надеждой заглядывая за снопы сена и корзины. Мэтью все еще сопит, пытаясь вытащить мачете из пола, а Шум в городе становится все громче.

— Тодд? — доносится из темноты, из-за вязанок силоса, из маленького закутка возле стены.