– Незачем.

– Чем занимаешься? – захотелось Герману перейти на «ты».

– Сижу на диване.

– Какие планы?

– Грандиозные. Лечь.

– Лечь, это очень кстати. Как вам психолог? – но у него не получилось.

– Полегчало.

– Не слишком ли оказался болтлив?

– Он хотел вскружить мне голову сначала своим видом, потом вином. В итоге напился сам, потерял вид, потерял меня.

– Чувствуете себя потерянной?

– Ага. У вас есть что-нибудь для души?

– Да. Бессонница.

– Вот и меня мучает один вопрос, почему вы открыли свою дверь?

– Вы меня купили.

– Как?

– Щепетильно, именно этим словом. Захотелось узнать его новое значение.

Матадор окинул взглядом публику. «Я вижу по вашим глазам, вы пришли сюда в надежде увидеть, как бык наконец-то прикончит меня». В зрительном зале действительно ждали конца спектакля, некоторые были настолько поглощены драмой, что даже забыли приготовить жетончики, чтобы раньше всех выскочить в гардероб и забрать одежду. Бык рыл копытом сцену. Он уже нарисовал целое кладбище крестов. Приготовил могилу не только для самого матадора, но и для каждого из зрителей. А может быть, он рисовал плюсы, пытаясь придать бойне положительный оттенок, понимая, как забавляют плебеев крестики-нолики с матадором.

Что-то останавливало Тино. Мысленно выбегая на сцену, он продолжал чего-то ждать.

– У вас огонька не найдется? – вот так одной фразой заставила девушка поперхнуться мой шаг, мой бег, мой выход. Это была брюнетка. Испанка, которой я еще никак не мог переболеть. Я выплюнул, не прожевав:

– Нет, я не курю.

– Как, совсем?

– Нет, бл… только сегодня, – я собрал на лбу столько морщин, будто это был не лоб, а Болотная площадь образца 2010.

– Что ты на меня уставилась, Саша? Огонька? Нет. Есть только пожар, – режиссер поправил косичку, взял шпагу и мулету.

– Мне не нужны жертвы, опаленные губы, разводные мосты, разделенные дети. Огонька было бы достаточно.

– Нет у меня огонька. Я не могу разбрасываться огоньками, Саша. Я не гирлянда, даже не звездное небо. И не надо на меня так смотреть. Не могу, понимаешь?

Она не ответила. Свет был ленив, освещая лицо девушки едва. «Е два», «Е четыре» – она давно уже сделала первый ход. Ответить было нечем. «Нельзя же быть таким безответственным!» – читалось в ее глазах. Партия, не успев начаться, подошла к своему эндшпилю. Возможно, свет щадил ее красоту, боялся прикоснуться, дремал, как дворовый пес, потому что свои. Голос – действительно свой, но уже без огонька. Я оставил ее без огонька. Девушка смахнула тень занавеса с лица:

– Хороший веер, большой, – потрогала она мулету и улыбнулась матадору на прощание.

Режиссер расправил мулету и решительно вышел на сцену.

* * *

– Добрый день, Саша, – приложил к уху телефон Герман. Он стоял напротив того самого театра, где играла Александра. Ворот его пальто был в приподнятом настроении, впрочем, как и хозяин.

– Здравствуйте, Герман.

– Приятно, когда узнают, – смотрел на зрителей, что кучковались возле входа перед премьерой спектакля, кто-то еще жил ожиданием, кто-то спешил в фойе скинуть пальто с себя и со своей спутницы, чтобы быть уже не таким толстокожим, купить программку своей жизни на пару ближайших часов.

– Еще приятнее, когда ждут.

– А вы ждали моего звонка?

– Я думала, вы ждали.

– Это правда. А вы разве не в театре? Стою перед афишей с вашим новым спектаклем, но не нахожу среди ролей вашу.

– Как вы правильно подметили, для этой роли мне не хватило легкомыслия.

– А если серьезно?

– Не люблю. Я. Его, – по чайной ложке выдавала Саша. Словно сахар в чашку, из которой пил Герман.

– Какие планы на завтра?

– Не выспаться, пойти на работу, по дороге поскользнуться, лечь, пока кто-нибудь не подойдет и не спросит: «С вами все в порядке?» «Нет», – отвечу я. «Я могу чем-нибудь помочь?» «Да. Капучино, если можно».

– Можно.