Тётка Паулина поселила её на чердаке. Назвала его «её комнатой». Оставила там сразу, как привела в свой большой вычурный дом. В день, когда казнили Агату.

Огонь, проглотивший спичку, обжёг Настины пальцы и потух, когда она подула на них. Чердак снова стал серым.

Разумеется, она не собиралась убирать здесь в одиночку. Да и вообще оставаться здесь дольше необходимого. Ей только надобно было обождать, пока смотритель уберётся с лестницы. Чёртов полоумный Терентий. Он до ужаса странный, ей не хотелось проводить с ним наедине ни мгновения. А потому она не спешила уходить. Как, впрочем, и приниматься за работу.

Нашли дуру, с неё на сегодня было достаточно.

Она никогда не отлынивала от уборки. Вообще-то это занятие ей… даже нравилось. Необъяснимо успокаивало. Да и к тому же Настя так сильно ненавидела грязь…

Покорпеть над ведром, зато потом увидеть, как всё вокруг преобразилось – будто чудо какое, – это дарило такое удовлетворение. Но это совсем не значило, будто она будет здесь отдуваться за всех.

Настя стояла на месте, окидывая мрачным взглядом представшее убранство. И только чиркала спичку за спичкой, не желая оставаться наедине с холодным полумраком.

Память уже злорадно подкидывала запрятанные подальше в сознании мерзкие речи Маришки об умертвиях и пропаже Танюши. И она почти повернула обратно, когда одёрнула себя.

Маришка лгала. Маришка всё выдумала. А за дверью поджидает с ума сдвинувшийся Терентий.

«Ненавижу быть одной». – Настины кулаки сжались.

Она вновь чиркнула спичкой.

– Полно, милочка, – тётка Паулина опускает в свой чай до краёв наполненную ложку «Белой вуали». – Будешь послушной, тогда и посмотрим, что можно сделать. Откуда мне было знать, что ты такая трусишка.

– В доме ведь так много комнат… – Настя вытирает слёзы с щеки кулаком.

– Это мой дом и мои комнаты, милочка! – тётка окидывает её оценивающим взглядом. – Я тебе, разумеется, соболезную. Но никак не пойму, я что – похожа на благотворительное заведение? К тому же за тобой тянется тако-о-ой шлейф… Сестрица, родители… Но тем не менее… На твоём месте я бы дважды подумала, прежде чем привередничать. С твоей репутацией лучше в казённые дома-то не попадать. Я тебя спасла. Пока что. Потому что пожалела, да. Но это, дорогуша моя, не значит, будто надобно мне садиться на шею. Не нравится жить на чердаке? Хочешь другую комнату? Ну так заслужи! – она особенно выделяет последнее слово.

Настя сорвалась с места, принимаясь мерить шагами комнату. Ведро с тряпкой тяжело болталось, свисая с согнутой в локте руки. Деревянная ручка больно впивалась в кожу.

Обойдя груды рухляди – когда-то служившие стеллажами и стульями, а теперь запылённые и заваленные разной мелочовкой вроде склянок, буклетов, складной подзорной трубы, – Настя остановилась у окна. И повернулась к нему спиной.

Она стояла в самой светлой части чердака. На два шага справа и слева от неё расползались пробивающиеся сквозь доски дневные лучи. Чуть дальше чердак уже был погружён в полумрак. А если смотреть совсем вглубь – то там… там была густая чернота.

Настя сжала коробок. Спичек оставалось немного.

Она поставила ведро на пол. Деревянная ручка со звоном ударила о металлический бок. И от этого звука – пускай и ожидаемого – приютская вздрогнула.

До её ушей донёсся едва уловимый шорох. И она стиснула зубы. Наверняка просто почудилось.

Настя вгляделась в темноту впереди. Сплошная чёрная пустота – никаких даже едва уловимых очертаний чего-либо. Кто мог там затаиться? Крысы? Терентий? Мышеловы?

Настя сжала кулаки, вонзая ногти в ладони. Заставила себя повернуться к заколоченному досками окну.

«Сейчас ведь белый день, дура! – сказала себе. – Ничего не случается посреди бела дня».

Приютская попыталась себя успокоить, щурясь на пробивающийся сквозь щели свет.

Вот так. Ничего такого и не было.

Повторившийся за спиной шорох заставил спину и руки девочки в один миг покрыться гусиной кожей. И на этот раз он прозвучал куда громче. Отчётливей. Ближе.

Настя резко отвернулась от окна, судорожно выталкивая спичечный коробок из картонного паза. И тот выскользнул так стремительно, что спички разлетелись по полу.

– Проклятье! – Настя бросилась на колени собирать их.

И поднявшаяся с пола пыль заставила зайтись кашлем.

Она собирала спички почти на ощупь. Взгляд безумно метался с пола на плохо освещённую рухлядь, затем вновь на пол, затем на черноту впереди.

Шорох не повторялся, но в повисшей тишине Насте стали чудиться и другие звуки. То послышится скрип половиц, то хрип, то вздох…

Страх спазмом сковывал грудь. Сделалось трудно дышать. А веренице призрачных звуков вторили вдруг и другие. Взявшиеся из ниоткуда. На грани слышимости. Шелест бумаги, шёпот, шаги…

«Хватит!» – приютская зажмурилась.

Закрытые веки плотной завесой спрятали Настю от чердака.

«Вот так».

Звуки стихли. Разом, как если бы кто-то крутивший ручку фонографа резко остановился.

– Просто закрой глаза, – велит Агата, когда на помост выводят осуждённых. И Настя слушается. Она совсем маленькая, даже не помнит, сколько ей лет… не видит, как среди остальных там стоят их родители.

Пустота. Спокойная и безмолвная. Настя будто погрузилась глубоко под воду. В укрытие. В убежище…

– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! – тётка Паулина выворачивает Настино ухо, и та от внезапной и резкой боли распахивает глаза. – Я кому сказала убирать за собой?! Негодная девчонка, точь-в-точь твоя сестрица! Ты спугнула его, дрянь! Думала я не пойму что к чему? – тётка швыряет племянницу на ковёр. – Ещё одна такая выходка – и кончишь, как Агата! И нечего корчить из себя припадочную, я знаю, как выглядит обморок. Это тебе не просто глаза зажмурить!

«Всё началось с Агаты».

Настина память работала престранно. Тщательно скрывала некоторые вещи, к примеру черты лица сестры. Или её одежду. Или… тот день. Всё это замылилось, стёрлось. Вообще всё. В какие-то моменты эта особенность памяти даже приносила облегчение. Настя вообще предпочитала не думать о прошлом. Не ворошить осиного гнезда, пока то дремало. Но иногда…

Иногда она чувствовала себя так…

Она была мерзкой предательницей. Как можно было позволить себе забыть?..

Приютская открыла глаза и поднялась с пола. Зажгла спичку. Ей захотелось нюхнуть табака. Она сделала два шага навстречу темноте впереди. Та нехотя отступила, обнажая густо покрытые пылью древние доски пола, полусгнивший кожаный мяч и опрокинутый на спинку стул, на ножке которого застыл огромный – с Настин глаз – чёрный паук.

Настю подводила собственная голова. Её давно уже одолевали сомнения, подлинны ли вообще её воспоминания. Что она видела на самом деле? Что только слышала, что произошло лишь на тёткиных словах? Всё