глаза. – Ты видишь здесь кого-то ещё? Я пег'епутала комнаты, только и всего. Не могу запомнить свою двег'ь, они все тут одинаковые.

– Ненормальная! – выплюнул Серый, пятясь.

Приютская ничего не ответила.

Мальчишка круто повернулся на каблуках и вылетел из комнаты, оставляя Настю наедине с хлопьями грязи, никак не желающими отлипать от её рук.

Через пару минут девчонка и сама покинула комнату. Аккуратно прикрыв за собой дверь, она прошла по коридору к клозету, лавируя между младшегодками. Анфиса наконец позволила им вернуться в свои комнаты, и теперь они бурным потоком неслись со стороны лестницы, будто стадо овец в загон.

Приближалось время обеда.

Захлопнув за собой дверь и задвинув щеколду, Настя со скрипом повернула вентиль крана. В оловянный чан закапала ледяная вода.

Схватив со стеклянной полки мыло, приютская принялась тереть им руки и подол платья.

– Ах, до чего же ты хорошенькая! – тётка Паулина принимается оттирать Насте руки и ногти: в большом чане с горячей водой. – Только перестань, прошу тебя, ныть. Агата получила по заслугам. Но ты ведь не такая глупышка, правда?

Ныть девочка в тот вечер так и не перестанет. Рыдания будут душить её и на следующий день. И через день. В конце концов, тётке всё же придётся поделиться с ней настойкой опия. И в ту ночь – третью со дня казни – Настя впервые в своей жизни почувствует себя надёжно спрятанной от всего дурного.

Бросив мыло на дно чана, Настя принялась царапать руки ногтями, оттирая, отдирая всю грязь, налипшую на неё за это утро.

– Убрала бы хоть паутину! Что у тебя здесь за свинарник? – Тётка хватает с табурета аккуратно сложенную Настину сорочку и швыряет в натянутую между ножек кушетки паутинку.

Тётя Паулина не права. Комната племянницы хоть и была чердаком, но уж свинарником не была точно.

Здесь всегда царил идеальный порядок – хорошо выметенный пол, всегда протёртая от пыли скудная мебель, аккуратно сложенная одежда.

Разумеется, так было не сразу, но частые тёткины приёмы и разнообразие гостей довольно быстро приучили её племянницу к уборке. Чистота – это чуть ли не единственное, что Настю вообще интересует. Наводить её – настоящая отдушина.

Платье было оттёрто. На руках давно не было грязи. Но Настя всё царапала и царапала их ногтями. И на красных следах расчёсов стала выступать кровь.

– Убери это! – в тот вечер всё начинается с того, что тётка снова принимается попрекать племянницу развешанной по всем стенам паутиной.

На самом деле пауков в тёткином доме нигде, кроме чердака, и не водится. А оттуда они, несмотря на все Настины усилия, никак не хотят убраться.

Спустя время девочка научилась их не бояться. А под «Белой вуалью» – «лекарством от истерии и беспокойства», как тётка привычно его называет, щедро вливая настойку ложку за ложкой в иван-чай, – может даже брать их в руки. Особенно одного, маленького. Деметра – так Настя решает назвать питомца, рассудив, что раз маленький, значит, паучиха. Её тайная и единственная подружка. Знавшая слишком много, чтобы – будь она человеком – пожалуй, остаться в живых.

С Деметрой Настя говорит, даже не будучи в дурмане. Просто так. Лёжа на соломенном матрасе, свесив голову вниз – паучиха свила себе дом у ножки кушетки.

– И всё-таки почему ты г'ешила жить здесь? – спрашивает девочка в тот самый вечер, со страхом и каким-то трепетом ожидая очередной порции «лекарства». – Неужели из всех домов на свете тебе пг'иглянулся именно… этот?

Паучиха, разумеется, ничего не отвечает. Лишь неподвижно сидит на тонком кружеве собственной паутины.

– Пора принимать лекарство, – раздаётся за дверью глухой тёткин голос.

Сомнений быть не может – она-то его уже успела принять.

Голова у Насти шла кругом. Она подняла глаза на своё отражение в висящем над умывальником зеркале. И встречается с совершенно безумным взглядом огромных голубых глаз.

«Прехорошенькая…»

В тот вечер всё идёт наперекосяк.

Паулина перебарщивает с настойкой дурман-цвета. Голова у Насти начинает кружиться куда раньше положенного, а оттого обостряется обоняние и другие чувства. От казавшегося до того приятным запаха помадки, которой тётка наводит блеск на собранных в причёску волосах племянницы, Настю рвёт прямо на пол. И не раз.

Паулину всё это приводит в состояние крайнего неудовольствия. А ещё из-за этого приходится сменить не по возрасту коротенькое детское платьице, а таких «чудесных рюш и пышненькой юбочки» больше ни на одной из Настиных одёжек и не имеется. Ведь то наряд для особых гостей, а сегодняшний посетитель «самый особый из всех особых».

– Наденешь вот это! – тётка, выпотрошив весь Настин сундук, швыряет ей старенький бархатный сарафан, купленный ещё Агатой.

– Но он совсем мне мал… – пытается возразить Настя, но резкий взмах тёткиной руки заставляет её замолчать.

– Не утомляй меня разговорами, золотко. Нет, – добавляет она, когда девочка тянется к нижней рубахе. – Не нужно сорочки.

Настя сутулится и нехотя выпускает белое кружево из рук. Панталоны тётка тоже велит не надевать. Сарафан, надетый на голое тело, туго стягивает её рано начавшие проклёвываться груди. Он, изначально достающий почти до середины голени, теперь не прикрывает даже колен. Между подолом и подвязками чулок стыдно белеет неприкрытая полоска кожи.

– В самый раз, – заявляет тётка, вновь мгновенно возвращаясь в благое расположение духа.

В тот злополучный вечер вместе с рвотой выходит почти весь опиум. Возвращая девочке ясность рассудка и не забирая – как делал это обыкновенно – воспоминаний, о том, что случается после.

Настя забивается в угол чердачной каморки, не замечая, что влезла макушкой в самое густое паучье гнездо. Пауки, испуганные не меньше, чем она сама в тот миг, снуют по её рукам, коленям, лицу.

– Не смей меня позорить! – шипит тётка, хватая её за запястья, пытаясь поднять на ноги.

– Не надо! Не надо! Я пг'ошу, я пг'ошу вас!

– Поднимайся!

– Дайте лекаг'ство! Пожалуйста, только дайте лекаг'ство!

– Ты и так вылакала слишком много!

– Я пг'ошу вас! Пг'ошу!

– Довольно! – тёткина рука наотмашь бьёт девочку по щеке. Голова дёргается, с мягким стуком на пол падает паук. – У нас нет на это времени! Тебя уже ждут внизу!

– Я пг'ошу вас… – по Настиным щекам градом катятся слёзы. Тётка тащит её прочь из чердачной каморки.

– Недостаточно светлая, – бросает ожидающий их внизу господин, удостаивая Настю одним беглым взглядом. Он у Насти не первый. Но единственный, с которым её рассудок так предательски ясен.

Тётка оставляет их в самой роскошной из всех гостевых комнат. Со стенами, выкрашенными в небесно-голубой, и высоким потолком с лепниной.

Богатое убранство комнаты крепко отпечатывается в Настиной памяти.