Лестное упоминание моего имени в ряду видных авторов, которых он причислил к «эксплуататорам негров», особого отклика не вызвало. Никто даже не позвонил, чтобы поинтересоваться моей реакцией. «Собака лает, ветер носит», – сказала мне новый пресс-секретарь, двадцатилетняя стажерка.

Я думал, что эта бессмысленная клевета уже канула в Лету, как вдруг среди ночи раздался телефонный звонок:

– Не беспокойся, я этим займусь.

– Максим… Половина первого.

– Чтобы какой-то клеветник разрушил твою карьеру? Нет уж, я буду защищать твою честь. И свою тоже.

Встревоженный его тоном, я напомнил об обещании не трогать моих врагов.

– Я никого не трону, просто объясню. Предоставь все мне, тебе нечего бояться. Все равно у меня сейчас переломный момент в жизни, когда надо принимать решения; ты послужишь мне толчком, и это замечательно.

Я стал его расспрашивать. Он оборвал меня:

– Я скрывал от тебя, чтобы не огорчать, но готово дело: Полина счастлива с другим.

И он добил меня третьим уведомительным письмом: поселившись в Калифорнии, в Кремниевой долине, она вторично вышла замуж за мозг своего калибра, изобретателя компьютерных программ.

– Они жили долго и счастливо, и было у них много патентов, – заключил он. – Ты и я теперь прошлое, Фарриоль. Пора подумать о будущем. Встряхнись, найди себе кого-нибудь, пиши свои книги. Я всегда в твоем распоряжении, если что, но видеть тебя без нее не хочу.

Не обижайся. Пока.

Сам не свой, я пошел варить кофе. Если Максим выпадает из уравнения, если нас больше не двое, нас, надеющихся на знак от Полины, еще верящих в нашу историю, если она и вправду нашла счастье без нас, то вся моя жизнь – пшик. Эта общая квартира, эти короткие связи, это нежелание привязаться, подумать о семье, всерьез заняться собственным творчеством… Все у меня было временно, я сам так решил, чтобы оставаться свободным, чтобы ничего важного не пришлось отрывать от себя, когда она к нам вернется. И эта эфемерность вдруг лишилась всякого смысла.

* * *

Следующие годы были самыми мрачными в моей жизни. Ковровые покрытия вышли из моды, и теперь я снимал их, чтобы настилать вместо них паркет. Я переквалифицировался. Что означало много больше, чем смена обивки на облицовку.

Самира основала собственное предприятие, «Версальский паркет». Склад в Курневе, демонстрационный зал на набережной Вольтера и революционный метод придания современному дубу патины под Людовика XIV, потеснивший в элитном сегменте ее бывшего работодателя JMB. Я вложил в уставной капитал все мои гонорары, и мы стали партнерами. Так я доказал, что верю в нее, и отблагодарил за все эти годы, когда она так хорошо помогала мне ждать Полину.

Моя литературная карьера осталась в далеком прошлом. После провала романа о войне 1914 года издатели остерегались со мной связываться. Тем более что легче было забыть Полину, забывшись самому, и я засел за трехтомную биографию завораживающей фигуры Леопольда I, герцога Лотарингского, который сопротивлялся французской оккупации в XVIII веке и чей социалистический идеал воспел до меня лишь Вольтер. В лучшем случае у меня приняли бы не глядя новый сенсационный роман, вернись я к преступлению, которое совершил в обстоятельствах необходимой обороны, но, поскольку я предпочитал копаться в истории родины моих предков, а не разрабатывать жилу моей личной жизни, мои рукописи клали под сукно. Мне советовали взять тайм-аут. Повременить. Мне говорили: все будут ждать вашего «возвращения» затаив дыхание, вы только не оплошайте.

Прошло довольно много времени, прежде чем я понял, что больше не существую. Поначалу, когда мой телефон стал звонить все реже и реже, я даже вздохнул с облегчением, сказав себе: уф, люди наконец поняли, что я не ужинаю, мало выхожу, много работаю и времени у меня нет. Но когда после года исследований и интереснейших открытий о якобы естественной смерти Леопольда I я решился дать о себе знать, оказалось, что это уже никого не интересует. Пора было вернуться на грешную землю. Мое будущее – паркет.

А издательства и пресса между тем сосредоточились на том, кто вышел из моей тени. У всех на устах было имя Максима. С похвальным, по своему обыкновению, намерением смыть с меня позорное пятно клеветы мой взрывоопасный друг опубликовал опус под названием «Теперь я режу правду-матку!», вышедший с манжеткой гигантскими буквами: «МЕНЯ ОЧЕРНИЛИ, МЕНЯ ОБЕЛИЛИ И, НАКОНЕЦ, НАЗВАЛИ НЕГРОМ!» Под видом доказательства, что я сам, без его ведома и с риском для жизни, написал роман, воздавший ему должное, он сводил счеты с врагами и друзьями президента Сонназа, теми самыми, что упрятали его за решетку. Публике это понравилось.

Последовавшая за этим череда процессов о диффамации – Максим выиграл все – подняла его книжицу на вершину рейтинга продаж. Такой же прием был оказан и вышедшим следом «Правде-матке» II и III.

Схоронившись, по некоторым сведениям, в тайном бункере на фламандском побережье, чтобы до него не добрались желающие заткнуть ему рот, мой бывший покровитель не подавал признаков жизни. Номер его мобильного был недействителен, а издательство связывалось с ним через посредство люксембургского адвоката, отвечавшего за его собственность, его творчество и его имидж. Сам он полностью исчез с картины, продолжая, однако, месяц за месяцем пополнять кассу своего издателя и французские тюрьмы. Для правосудия были лакомыми кусками коррупция, отмывание денег и преступное использование секретной информации, которые он с весомыми доказательствами разоблачал в своих «бомбах». Раздавая и левым, и правым, не щадя ни крайних, ни центра, он опустошал скамьи парламента путем лишения неприкосновенности, а министерская чехарда достигла темпа, мало благоприятствующего процветанию Франции.

У меня же с облицовкой была полная катастрофа. Кризис ощутимо ударил по дорогому паркету, клиенты отпадали, едва взглянув на наши расценки, я потерял все, что вложил в предприятие, и нам грозила ликвидация в судебном порядке.

Это сказалось и на моих отношениях с Самирой. Наше совместное проживание в Венсене складывалось все хуже и хуже. Она больше не водила мужчин к себе на шестой этаж, поэтому и я перестал приглашать женщин к себе на седьмой; теперь мы лишь делили ужин перед телевизором в нашей общей кухне в те вечера, когда смотрели одну и ту же программу.

Я больше не прикасался к ней, с тех пор как узнал, что Полина счастлива без меня в Америке. Я чувствовал себя совершенно раздавленным, конченым, потерянным. Самира же думала, что дело в десяти лишних килограммах, которые она набрала из-за наших забот, и от досады прибавила еще пять, что не упростило наших с ней отношений. Вдобавок, чтобы справиться с расходами, она сдала половину своего этажа тунисским друзьям с тремя малолетними детьми. Когда я жаловался на шум, она отвечала, что все ее неприятности начались, когда она взяла меня в партнеры, и что я приношу несчастье – гублю все, что люблю.

После Парижской ярмарки она слегла с нервной депрессией, и я вкалывал за двоих, пытаясь сбыть наши неликвиды и погасить задолженности. Все к лучшему: у меня было меньше времени, чтобы думать о том, во что превратилась моя жизнь.