– Я вас оставлю, – говорит сестра.

– Ба, кого я вижу? – радуется он механическим голосом. – Давай, садись, поехали! – И указывает мне на сиденье по другую сторону подлокотника.

Я обхожу машину, замирая от ужаса. Полина берет меня за руку.

– Энцефалопатия, – говорит она. – И начальная стадия Альцгеймера уже два года, по словам его врача. Но у него бывают проблески памяти. По крайней мере, когда он в машине. Если его пытаются вывести, он ударяется в панику, бьется, плачет. Психиатры называют это «адгезивным трансфером». «Даймлер» связан для него с образом духовного отца: защита, доверие… Мне кажется, он тебя еще не узнал, но это придет. Скажи ему что-нибудь личное. Направь его.

Не в состоянии ни спрашивать, ни комментировать, ни даже уложить это в голове, я слушаю рассказ Полины о том, как социальные службы связались с ней в Оксфорде 9 июня. Максим врезался в платан на 57-й национальной автостраде близ Аннемаса. Удар был не очень силен, тормоза сработали, но он потерял сознание. В его карманах ничего не нашли. Только копию нотариально заверенного акта, посланного его судье. Никакой родни, сообщить некому.

– Судье?

Она глубоко вдыхает:

– Судье по делам опеки. Еще раньше, когда врач засвидетельствовал, что он «здоров душевно и телесно», он назначил меня опекуншей в случае своей недееспособности. Вот так до меня и добрались.

Сглотнув, она прижимается своим лбом к моему.

– Знаешь, откуда он ехал, когда попал в аварию? Из Лозанны. Он хотел объяснить моему сыну, что я… что его отец меня бил, что я никогда ему не изменяла и что… в общем, правду, – заканчивает она, подавив рыдание. – Чтобы Себ согласился увидеться со мной.

Я крепко обнимаю ее. Не знаю, что сказать.

Лепечу:

– Но… разве он не жил в Бельгии?

– Нет. Это было для отвода глаз. Он скрывался здесь под вымышленным именем. Я все узнала, когда нотариус передал мне документы. Это и еще… много всего.

Я зарываюсь носом в ее волосы. На крестинах сына она назначила нас теневыми крестными.

А я – как поступил я с этой ответственностью? Моего неофициального крестника я попросту сбросил со счетов. Вычеркнул из памяти, чтобы воспоминания о Полине закончились нашей ночью в Оксфорде. А Максим – тот под угрозой Альцгеймера отправился выполнять свой долг. Я спрашиваю:

– Почему ты не связалась со мной раньше? – Я не знала, что с тобой сталось, Куинси.

Твой издатель тоже. Только Максим был в курсе. Приехав в Париж на конгресс Гугла, во вторник, я в очередной раз разбирала его досье и случайно нашла касающиеся тебя данные. Все было закодировано…

– Полина… ты взламываешь серверы Министерства финансов, а номер телефона из красного списка[42]найти не можешь?

– Я была не готова, – шепчет она, направляясь к дверце машины.

Я удерживаю ее:

– А сейчас ты готова? К чему?

Она круто разворачивается и, глядя мне прямо в глаза, выпаливает:

– Себ был молодцом, настоял, чтобы дед с бабушкой разрешили ему приехать сюда. Провел с нами две недели в начале августа. Он чувствует себя ответственным за Максима, думает, что это их встреча спровоцировала энцефалопатию. Эмоциональный шок. Он преподал мне лучший урок в моей жизни. Он понял, Куинси. Человек, убивший его отца в силу обстоятельств, при необходимой самообороне и приехавший сообщить ему об этом в парке его пансиона… он его принял. А уж тебя он считает почти героем.

Я привлекаю ее к себе в объятия, чтобы успокоить.

– Ты представляешь, какой путь ему пришлось пройти? Меня он просто морочит. Ничего не показывает. И говорит, что классно провел каникулы, это, я думаю, правда. Он все время был у соседей, русских, у них дочка, его ровесница. Только по утрам проводил час с Максимом в «Даймлере». Но в это меня не посвящали. – Чего ты ждешь от меня, Полина?

Она тяжело вздыхает и высвобождается.

– У него своя жизнь, учеба, друзья в Швейцарии… Я не могу требовать большего. Чудо уже то, что он хочет снова приехать на Рождество…

Я повторяю свой вопрос. Она смотрит через заднее стекло на пассажира, который не двинулся с места, как будто уже забыл о нашем присутствии.

– Ты мне нужен, Куинси. Судья меня торопит, я не могу больше тянуть, я должна решить, беру на себя опеку или нет. Я не могу бросить Максима. У него никого не осталось, никакой родни. Но управляться с ним в одиночку… Это слишком тяжело для меня. У меня нет ни времени, ни средств. У меня Оксфорд, студенты, любимая работа… А ты…

Она умолкает, но я и так знаю продолжение. Очевидность моей роли. Я не спешу, после долгой паузы отвечаю с нежностью:

– А я свободен. Ты хочешь… хочешь, чтобы мы разделили опеку?

– Я бы хотела, чтобы ты взял его на себя.

Горькая пилюля. Сжав губы, я выдерживаю ее взгляд. Предложение руки и сердца, которое подразумевал мой вопрос, растворяется в потоке противоречивых чувств. Я осознанно покидаю вслед за ней территорию эмоций.

– Постой… У тебя нет средств, но я-то вообще разорен. И ты не выдоишь Министерство финансов своим смартфоном, чтобы поправить мои дела.

– У него они есть. Средства. Но их нет без тебя.

Она косится на возвращающуюся к нам медсестру. Я снова ловлю ее взгляд.

– Как это – нет без меня?

– Ты его единственный наследник. И он назначил тебя преемником морального права[43]на его творчество. Ввиду его нынешнего состояния все средства заморожены и ни одного решения принять нельзя. Без нас. Адвокат и нотариус высказались категорично.

Я без сил присаживаюсь на багажник.

– Пора кушать, – нараспев произносит сестра, открывая дверцу Максима. – Вам приготовили вкусную куриную ножку с рисом.

Она берет его за руку, чтобы вытащить из «Даймлера». Едва его тапок касается гравия, он отчаянно кричит и, плюхнувшись обратно на сиденье, захлопывает дверцу. Сестра рывком открывает ее:

– Довольно капризничать! За стол, кому сказано!

– Оставьте его, – вмешивается Полина.

Она садится за руль, поворачивает ключ. Крики Максима стихают, как только он слышит мотор. Двенадцатицилиндровый тихонько урчит под помятым капотом. Дымок выхлопов, однородно белый, без синевы, говорит о проблеме с головкой цилиндра. Я как могу цепляюсь за детали. За то, в чем разбираюсь. Что, в случае Максима, означает «преемник морального права»? Получать за него своднические проценты, темные комиссионные, подвергнуться преследованию за нарушение государственной тайны?